Ничего ведь дома тебя не ждет. Сейчас твоя работа здесь — работай! Нет, хочу домой! Примитивная натура. Ну и ладно. Ну и пусть. Зато внутри никакого насилия. «Хай усе у твоей жизни будить свое, кровное, усе во етими своими руками. На чужое не зарсь, будь гордою, як твой папусик».

…И еще раз я решила приподняться и попробовать свои силы в театре. Схватилась за эту спасительную идею, потому что речь шла о Театре сатиры. Я почти на сто процентов поверила, что работа для меня найдется — казалось, все мои способности как нельзя более в стиле этого театра. Опять договорилась с актерами «Современника». И опять обновила в памяти те же два отрывка из спектаклей «Старшая сестра» и «В день свадьбы». В них для показа было все: и жанр комедии, и юмор, и пение, и гитара, и танец. Жюри в самом что ни на есть полном составе — целых три ряда! Начался показ… Чувствую десятым чувством в аудитории неестественную, напряженную тишину. У Анатолия Эфроса в том просто драматическом театре были неожиданные горячие актерские реакции, и даже смех, которые актеру, играющему перед актером же, дают понять, что они на верном пути. Тут же штиль, гробовик. Играть смешное в гробовой тишине? Чувствуешь себя голым и абсолютно бездарным. Ну что же делать? А показ идет. Я играю, рассуждает во мне кто-то там другой. А может, сама судьба, бог его знает. Чувствовала, что тону, что «захлебываюсь аккынчательно», но хватаюсь за слабенькую и глупую обнадеживающую мысль: ведь это не юмор, а сама беспощадная госпожа сатира… А в голове что-то школьное про сатиру из Салтыкова-Щедрина, перемежающееся с Кукрыниксами военного времени… И про сатиру больше — ни бум-бум… На ходу сползаю с субтона, с нюансов, именно тех, что имели успех на том показе. И начинаю все раскрашивать, педалировать, наседать. Может, думаю, в Театре сатиры надо укрупнять мазки? Перестаю делать паузы, потому что на первой же остановке у меня так застучало сердце — испугалась, что его услышат в первом ряду и я выдам себя, — так трястись — непрофессионально. Кто-то справа хохотнул и тут же осекся. Создалось впечатление, что решение не брать меня в театр было принято заранее. А значит, естественно, не реагировать. Удивительно, но даже самый молодой член худсовета Андрей Миронов сидел с видом скучающего профессора. И скажи ему, что через несколько лет мы с ним затанцуем и запоем в веселых дуэтах… Но все это — потом. А тогда на показе… Дошло дело до гитары. Я стала перебирать аккорды… Будто так надо… А сама переводила дыхание и лихорадочно соображала, как достойно выйти из этой игры? Я видела растерянные глаза своих партнеров, которые мучились вместе со мной… Почему я терплю? Ведь тут уже все решено. И точно так, как и тогда, перед тем как выйти на площадь Маяковского из того театра, на меня навалилось знакомое состояние внутренней убежденности, что я иду странным, но каким-то своим путем, где не может быть насилия над собой. Да, остановить показ — непрофессионально. А какое это имеет значение, если всем все ясно? Профессионально или непрофессионально, хорошо или плохо, мило или бездарно, да будь оно все неладно! Я хочу домой, к пианино, к ребенку, к своему окну, к песням…

— Извините, я чувствую, что все это не имеет смысла…

— Ну что вы, что вы…

Долгая пауза.

— Может, вы нам споете что-нибудь? — обратился ко мне по-дружески приятный голос.

Я села к роялю и спела «Марию».

— Ну, что-нибудь еще, — через вязкую паузу обратился ко мне тот же голос.

Подвела меня на этот раз моя «Мария»

Не так давно в ВТО коллектив Театра сатиры отмечал присуждение звания одному из актеров. Случайно встретились в раздевалке. Атмосфера была удивительно теплая и какая-то искренне-нежно-доброжелательная. Все-таки как интересно все в жизни! Удивительно! Оказывается, я просто рождена для Театра сатиры. Как жаль, что в то время проводилась в театре какая-то линия «демократизма», что ли… И вот решили общим демократическим собранием, что на тот период театру я не нужна. Чего-то я не поняла до конца, но линия «демократизма» запомнилась. Да и какое это теперь имеет значение7 Нет никаких сожалений. Это все пошло на пользу, как одна из глав высших курсов жизни. В трех театрах мне не повезло. На том и кончились мои прыжки в жизнь с репетициями, спектаклями, жестким режимом.

Но почему все-таки я желала именно такой дисциплинирующей работы? Было много свободного времени, и инстинкт самосохранения порой бил в тревожный колокольчик: трудиться, работать, постоянно, ежедневно, не от разу до разу, организовывать свой образ жизни, свой рабочий день, свой драгоценный день жизни. Надо, но где? Надо, но как? Надо, но для чего? В минуты отчаяния не верилось совершенно, что придет время, что все еще впереди. Что-то от меня улетало, уходило, убегало. Но в том, чтобы изменить профессию… Такая мысль ни разу не мелькала в голове. Иначе в минуты отчаяния я зацепилась бы за такую спасительную идею. Начала бы ее укреплять, тщательно лелеять. И она проросла бы и дала свои плоды.

Но нет, меня неудержимо тянуло к людям искусства…

«Дочурка, если ты проснулася поздно, як твоя мать, когда на дворе вже полный день, — не лежи, увставай зразу, а то у голову полезить такое усякое, пойдеть такая выработка…» Нет, папочка, не важно, в каком часу от меня отлетел сон. Важно, в каком состоянии я была, когда этот сон ко мне вчера пришел.

К вечеру тревожные мысли удается приглушить. В темноте они умолкают. Но зато утром они просыпаются с новыми силами и беспощадно заявляют о себе.

Еще не представляешь, с чего начинать этот бесконечный день, но уже точно знаешь одно — день будет бесконечным. От этого начинаешь сначала испытывать бессилие, потом легкое беспокойство… Постепенно оно усиливается, да так, что вдруг начинаешь слышать удары собственного сердца.

Что там на улице? Все то же. Вылезать из постели холодно. И зачем? Никто не ждет. Никто не звонит. Работы нет. Вот и проснулась.

Стремление держаться в хорошей форме — это все-таки стремление. В самом этом слове есть движение, цель, направленность. И все же непонятно зачем, просто инстинктом чуя, где «жизнь», я веду почти аскетический образ жизни. Щажу лицо. И на ночь не пью ни воды, ни чая. А потом наступает отчаяние. Сцепив в бешенстве зубы, я неистово начинаю делать зарядку. Или тупо бегать. Но, быстро выдохшись, я понимаю, что мой бег, моя зарядка — это не способ ожить, распрямиться, улыбнуться. Это потуги в отчаянии. Не выдыхаются люди физически сильные. Здоровье, талант, красота — это все-таки дар природы. А мой небольшой запас здоровья напрасно уходит на внезапные порывы, переходы от апатии к действиям без промежуточных стадий.

А вчера? Что было вчера? Вчера… вчера я была в своей роли — веселила компанию. Попала туда случайно. Но, не совсем случайно. Кто-то сказал, что я, мол, истории разные рассказываю и вообще чудная. Я уже привыкла быть объектом простодушных шуточек и не могла, даже и не желала отказываться от роли клоунессы. Ведь это все-таки где-то моя профессия. Я не обижалась, когда меня не вовлекали в «серьезные» разговоры: меня так прямолинейно воспринимали до смешного. Кто знал, что за моей болтающей, суетящейся маской «развлекательницы» беспрерывно, как часы — тик-так, тик-так — работает мозг. Кто знал, что он запечатлял в подробностях детали, интонации, мизансцены, запахи, атмосферу… Он готовил, запасал, оснащал мой организм на будущее. Я благодарна таким вечерам, когда я хоть и клоуном, пусть и ненадолго, но была в центре внимания. А со временем, оглядываясь назад, понимаешь, что чье-то невежество и нетонкость даже способствуют твоей скромности. Уж точно, в кино теперь никаких ролей стесняться не буду.

…А пока я лежу. Снотворное еще где-то там бродит. Мысли во сне отдыхают? Мне это недоступно. Переход ко сну превратился для меня в длинный однообразный тоннель, где нужно терпение и терпение. Наизусть знаю все щели в потолке и на стенах. Но все равно смотрю и стараюсь увидеть там контуры животных и Мефистофелей. Резко встаю. А ведь только что думала — подожду до десяти часов и начну день со звонка моей подруге. Зимой темно. И я включаю настольную лампу. Резкий свет бьет в лицо и напоминает мне свет «дигов» на съемочной площадке. И я тут же включаю свет. Пульс резко учащается, к горлу подкатывает знакомая боль. Звук собственного голоса в притихшей квартире меня окончательно приводит в действительность. В другой комнате моя Маша. Учиться не надо — сейчас каникулы. Она уже, наверное, поела и читает или рисует профили на листочках, ставя автограф, точь-в-точь как у дедушки.