А сколько удовольствия получал мой папа, читая письма! Он их распределял на три группы, три категории: «Ответить», «Не отвечать», «Подумать». Надписи он делал на конвертах жирным красным карандашом.

«Ыть ты, якая приятная девычка! Тоже целить ув артистки. Хай вдеть с богум.» — «Ответить».

«Людочка, я, конечно, понимаю, что я Вам нужен, как архиерею гармонь. Мне 26 лет, но я еще учусь и хочу иметь образование. Кстати о гармони. Пришлите мне пять тысяч рублей на баян. Что Вам стоит? Вы же теперь миллионерша.»

— Лель, як же ето? Значить, в нашей дочурки целый миллион? А мы ей сами ув Москву деньги на комнату высылаем. — «Подумать!».

С подобной же просьбой ко мне обращались женщины, чтобы сшить себе такое платье, как у меня в фильме, или чтобы я выслала свое: «Мне так хочется такое же платье, я очень похожа на вас!»

— Лель, ничегинька не понимаю.

— Марк, котик, милый. Люди популярность прямо приравнивают к заработкам. Ты же проходил политэкономию… Ну, прости, не сердись, это я пошутила…

— Лель, а як же дочурке теперь дальший? А если больший не дадуть ще одну «Карнавальную ночь»?

— Марк, котик, будем высылать, как и высылали.

— Да ето я увсегда пожалуйста, з дорогою душою для моего кровнага ребенка…

Как-то утром, рано, раздался стук в дверь. Мы с папой притихли, а мама пошла на разведку.

— А здесь живет артистка? Нам бы хотелось на нее посмотреть.

— А кто вы?

— Это не важно. У нас большой спор возник.

— Я вас слушаю.

— Говорят, что ей сорок лет, что ее в кино просто так сделали.

— Я ее мать. Мне тридцать девять. Как же моей дочери может быть сорок?

— Во молодец мама! Як им врезаить. Пойду посмотрю, што за бабы.

Выяснилось, что кто-то приехал из Москвы и там, на студии, из достоверных источников сообщили, что мне, на самом деле, сорок лет, и много еще чего. Папа пригласил их в дом. Усадил за стол. И глазом приказал маме подать им завтрак. Поставил на стол бутылку водки и несколько бутылок пива. Себе приготовил минеральную «Березовскую». А потом к столу пригласил меня:

— А вот и моя дочурка, киноактриса.

Женщины заерзали, заулыбались. Они казались мне уже старыми, им обеим было лет по тридцать. Я им вежливо отвечала на какие-то вопросы, косилась на маму, мама на папу. А он наливая женщинам водку, советуя запивать ее пивом, произносил «за честь, за дружбу». Потом вынес баян и громко, на весь двор, заиграл. Женщины развеселились и под хмельком запели: «Зачем тебя я, милый мой, узнала…» Мама переменилась, и ста-ла подыгрывать папе. А он вдруг резко прекратил «завтрак».

— Значит, бабы, вот якое дело. Вы щас на пару выглушили поллитру и три поллитры пива. Он якеи морды красные стали. А вот моя дочурка. Она ж еще ребенык. Эх вы! Идите немедленно с глаз долов! И усем скажите, хай не несуть напраслины. А то у меня, бабы, — и он через стол протянул свой кулак, — пять братов свинцом налиты, смертю пахнуть!

— Да мы что… мы ничего… Это не мы…

— И чтобы ни звуку!

— Ну, Марк, котик, если мы так будем всех встречать, нам с тобой и трех зарплат не хватит.

— Да я лучий у трубу вылечу, а дочурку ув обиду не дам!

Как хорошо дома — защита. С папой, с мамой ничего не страшно…

Папа нас уговорил, и в харьковской филармонии были объявлены мои выступления. В первом отделении работали артисты местной филармонии, а во втором выступали мы — вдвоем с известной харьковской пианисткой Анной Фраймович. Мама была со мной за кулисами на охране, а папа сидел в первом ряду рядом с моим педагогом по пению из музыкальной школы. Она, забыв, что я сейчас не на уроке, все время шевелила губами и дирижировала. Тут же находились наши соседи, работники Дворца пионеров, мои одноклассницы со своими родителями. Зал был переполнен. Люди сидели и на приставных стульях, и стояли… Дирекция филармонии потирала руки. План был выполнен на квартал вперед. В грим-уборной даже цветы и фруктовая вода. Выступать перед своими — дело неблагодарное. Все меня знают с детства. Когда перемены происходят на глазах в течение времени, они мало фиксируются вниманием. Все-таки за три года учебы в институте я многому научилась. И теперь я и для своих была новой. Потому что ровно через две-три песни наша харьковская непростая публика, если бы было что-то не так, дала бы мне это понять. Я передавала людям в зал чувство родственное, интимное. Вот мой родной Харьков, мои дорогие харьковчане. Я здесь родилась и выросла рядом с вами. Здесь, на Сумской, я видела первые жертвы войны. Здесь, в кинотеатре, я смотрела первые в жизни кинофильмы. Здесь проходили немцы. Здесь, в зале филармонии, я слушала известных музыкантов и певцов из Москвы. Здесь я девочкой пела на отчетных городских концертах музыкальной школы. И вот теперь я выросла. Сбылась моя мечта. Я стала актрисой. И сейчас «я дарю вам песню эту»! Ну, пожалуйста, «помиритесь те, кто в ссоре». И пусть никогда «хорошее настроение не покинет больше вас»! Мои дорогие харьковчане! Они меня не отпускали. А я уже спела все пятнадцать песен, которые были у меня в репертуаре. Я так и сказала: «Больше не подготовила. Мне говорили, что надо десять-двенадцать песен, а у меня — аж, пятнадцать! А вы приходите завтра». В зале засмеялись и зааплодировали. Пришлось три раза подряд спеть песни из веселой музыкальной кинокомедии. После концерта люди не расходились. Они выстроились вдоль лестницы с обеих сторон. И мы шли сквозь живой коридор людей. Папа вел меня под руку. Люди благодарили, жали руку, говорили очень приятные слова. Я подписывала свою фамилию и протягивала открытку папе. Он с удовольствием быстро ставил свой отработанный автограф. Папа кланялся направо, налево, иногда с кем-то здоровался, иногда информировал: «Я отец актрисы». Вот, папочка, любименький, я тебя не подвела, ты мною гордишься.

Когда его не стало, мы с мамой везде — на нотах, на книгах, даже на Машиных учебниках и тетрадях — встречали его роспись. Он везде оставлял свой знаменитый автограф и подписывал сбоку: «Отец актрисы».

На улице была свалка. Нас разрывали на части. Папе пришлось поработать локтями и даже пустить в ход совсем неуместные в такой момент идиоматические выражения. А что делать? Надо спасать дочурку! «Во люди! Ах ты ж мамыньки родные, человека не видали. Рвуть напропалую. Во ужас!»

«Марк, а ты представь теперь, как ей там одной в Москве, а?» — «Зато усех на лупаты положила. Ето ж лучий, чем ув углу сидеть, як квочка. Актриса ето актриса. Хай рвуть. Хужий, когда не рвуть…»

Больше в Харькове я не выступала никогда. В самые тяжелые дни, когда мне были нужны поддержка, сочувствие, мой родной город как-то отчужденно молчал. Но об этом впереди. Оставались редкие нити, которые со временем обрывались. А когда родители переехали в Москву, прервались почти совсем. Проезжая на юг, рано утром, когда меня никто не видит и город еще спит, я обязательно останавливаюсь и брожу по своим родным местам. Теперь сменились поколения, и меня признали те, кто посмеивался над «выскочкой» из Харькова. Давно нет никаких обид. Но уже все стало неузнаваемым, все застроилось новым. И то, старое, снесено. Нет уже того моего города, который я так помню и люблю. Пусть он останется для меня тем, что спасал и грел меня в самые прекрасные и страшные детские годы. Мой родной, неповторимый город, город моего взрослого детства, прощай!

Однажды в павильоне, где снималась наша «Карнавальная ночь», появилась группа странных товарищей. Хотя нашим словом «товарищ» их не назовешь. Какие-то товарищи типа иностранцев. Прислушалась — точно, говорят по-французски. Лично я иностранцев знала по кинематографу. Да и не только я. Они жили себе в своих странах, а мы в своих. Живых контактов с ними не было, но вот открылся занавес, и к нам в столицу «все флаги в гости» пожаловали. Иностранцы с интересом наблюдали за тем, что происходило в павильоне. Снимался номер: «Песенка о хорошем настроении». Подчеркиваю, что именно в этом номере у меня самое красивое платье: черное муаровое с белой муфточкой — хрустальная мечта моего военного детства. Иностранцам представили нашего молодого режиссера Эльдара Рязанова. Он тут же рассказал какую-то уморительную историю из их же жизни. Они зашлись от смеха. Настроение у всех здорово поднялось, и не хватало только звуков пробок, вылетающих из шампанского. Эльдар так свободно держался с иностранцами, как будто ежемесячно выезжал в зарубежные развлекательно-деловые командировки. Поразительно завидная легкость, коммуникабельность и сознание собственного достоинства. Деловая часть его выступления-знакомства сводилась к тому, что: «Я, действительно, еще молодой советский режиссер. Это моя первая картина, но я уверен, что она будет удачной! Спасибо, мерси, мерси боку, все может быть… Вполне возможно, что вы вскоре увидите наш фильм на ваших парижских бульварах». Наша группа только переглядывалась: во наш молодой, во дает! Фильм уже во Францию продает. «А это наша героиня. Это тоже ее первая роль. Но успех ей, как вы сами сейчас убедились, я думаю, тоже обеспечен». В общем, получалось так, что все мы советские люди и все обеспечены успехом. Иностранцы довольно кивали: мол, конечно, конечно, так и будет.