А в чем моя правда? В чем я могу быть уверенной? В чем моя сила? Когда я не уступаю? В какие минуты? Многие-многие вопросы тогда в одно мгновение слились, сплелись между собой.

Здесь нас щедро принимают. Люди приветливы и искренни в общении с нами. Но это люди с другой психологией, другим образом жизни — своим, непонятным мне. Как я непонятна им! Но ничего враждебного. Это точно.

… Я улыбаюсь, говорю ничего не значащие фразы, вроде «Ох, так сразу…» … «с места в карьер»… «с корабля на бал»… «жаль, нет инструмента» — чтобы продлить время… А мысль внутри бьется, бьется… а видения всплывают и исчезают… И ни одно не задерживается… Бегут, бегут ускоренным темпом, как бобслей… И вдруг — стоп!

«Мам, как ты думаешь, какой он, этот Веселов? Интересно, правда? И фамилия у него такая веселая — Веселов!»

После освобождения Харькова на всех домах было написано: «Мин не обнаружено — Веселов». Казалось, что один Веселов обыскал и разминировал весь Харьков. Я специально уходила подальше от дома, чтобы прочесть и другие фамилии, но, за очень редким исключением, везде был Веселов. Он был, как родной человек, сильный, за его спиной ничего не страшно.

«Это он нас от мин спас!»

… Но почему память вынула из своих запасов именно это? Я давно живу совсем другой жизнью, а особенно сейчас, здесь, в Америке. О Веселове я ни разу в жизни не вспомнила. Может, было бы все по-другому? Может, память подбросила бы мне в этот момент что-то иное, родись я на десять или на пять лет позже?…

Я сказала, что спою песню времен войны, что я тогда была маленькой…

Слово «война» слегка насторожило… А у меня молнией пролетело — наверное, подумали: «Вот русские, вроде люди как люди… не могут без идеологии…» Но внутри моя правда не ушла. Они спрятали свою настороженность тонко: «О, Людмила, вы такая молодая, война была так давно…» Ну что-то в этом духе. Но я уже улетела далеко-далеко… На свою родную Клочковскую…

Эту песню пел мой папа.

Наши американские хозяева почувствовали, что речь идет не о войне. Что-то сильно мучает нас… Как мы все изменились, посуровели; у веселой и бойкой Людмилы нос покраснел, а между бровями обозначилась складка… Теперь видно, что она родилась где-то там, в том времени, что связано с войной.

Самый пожилой из американцев воевал, был летчиком, встречался на Эльбе с русскими солдатами. Может, потому и занимается он прокатом русских фильмов. А когда перевели слово «однополчане», оживился, потом загрустил. Наверное, тоже подумал: «Где же вы теперь…»

Я обязательно спою песни войны!

… Ехать в Москву я боялась.

Мы с мамой ходили вокруг Харьковского театрального института. Там был набор только на украинское отделение. Мы кружили около «Стеклянной струи», подходили ближе к институту и опять шли к «Стеклянной струе». Говорили-говорили, решали-решали. А когда решили, оказалось, что мы опоздали, что приемная комиссия работает до пяти. «Приходите завтра». Мы с облегчением вздохнули. Ну что ж, придем завтра… наверное.

Дома мама сообщила папе, что мы решили все-таки подать документы в Харьковский театральный институт. В Москву ехать страшно. «Люся одна, в Москве нет ни родственников, ни знакомых. Столица, огромный город. Люся не выдержит…»

И тут выступил папа!

«Только у Москву! Моя дочурочка не выдержить? Другие могуть, а она не? Чем она хужий? Только у Москву! Без разговорув! Дуй свое, дочурка! Ты ж в меня — кремень. Мы з ею якой концертик у диревни дали? Целых два часа! Та што там гаварить. Одним словум — у Москву! Леля! Немедленно отправляй документ! Моя дочурочка усех положить на лупаты! Ето як закон! И я ще через ее ув историю попаду! Папусик ще будить гордиться своею дочуркою! От тогда ты посмеесся, Леличка! Ну што ты стала, як былван? Давай чуковней, чуковней! Шевелися шевелися, крошка моя ненаглядная! У Москву поедишь, дочурочка, моя ластушка, мой сухарек, моя богинька, моя клюкувка моя дрыбалачка дорогенькая…»

И вот к нашему дому подъехало такси. Меня погрузили — учебники, чемодан, аккордеон.

Подумать только — я еду в Москву!!

Не хотелось, чтобы были проводы. Вдруг не попаду в институт? Приеду обратно. И так все уже знают, что я еду в Москву, — посмеиваются, пожимают плечами… А тетя Соня честно говорит маме, громко, на весь двор: «Леля! Вы с Марком самасечии! Какая из Люси артистка? Там же одни кости!»

До поезда меня провожала мама. «Лель, едь одна. Я ще не здержуся, расплачуся и усе вам испорчу».

Мы тихо тронулись… У ворот стоял мой папа в зеленой полосатой пижаме. У ног его сидели старый кот Мурат с облезшим хвостом и «исключительно умный дворняжка» Тобик. Вот и вся моя семья.

Мы ехали по Клочковской, по нашей булыжной мостовой где я знала каждый камешек, мимо тети Фроси, мимо базара, мимо кафе, в котором пел Петер, мимо ремесленного N 11, мимо кинотеатра имени Дзержинского.

Я уезжала в далекую, неизвестную Москву…

Дорогой мой, любимый папочка!

Ты будешь мной гордиться. Я тебя не подведу. Я все сделаю. Во что бы то ни стало!

Папа стал уже совсем маленьким… Но все стоял и стоял. Только мелькал его белый платок…

Москвичи стонали от жары, а солнце так и шпарило. Своим знакомым я сочувствовала, но про себя думала: жара — ведь это же счастье, «ну прямо прелесь». Намерзлась в летней ленинградской экспедиции, снимаясь в легкой кофточке. Но что же это за летняя экспедиция, если температура воздуха в июне плюс девять! И так полтора месяца. Кончилась только экспедиция — один из этапов картины. Картины «Вокзал для двоих». И сегодня, в Москве, начинаются съемки в павильоне. Сегодня я буду играть сцену объяснения с героем. Он мне скажет: «… Вера, вы прекрасны!» А я ему отвечу: «Знаете, мне таких слов никто никогда не говорил». Сцена сложная, одна из самых важных в картине. Буду беречь силы, никаких лишних эмоций, никакой пустой болтовни.

Как подъеду к «Мосфильму», через проходную пойду сразу влево, в обход, как поется в песне у Ролана Быкова: «Нормальные герои всегда идут в обход». Там всегда народу поменьше.

…А когда-то, высунув язык от восторга, я бежала в самую гущу, в самый эпицентр «Мосфильма», чтобы меня все видели, чтобы произвести впечатление, чтобы «выделиться».

«Не появляйся от нечего делать на студии». «Болей, терпи, жди». «Уважают того, кто знает себе цену». «Главное — сохранить к себе уважение»… Наставления умных людей стали для меня неписаными законами существования в профессии.

В то далекое время, когда не снималась, я, низко наклонив голову, пробегала по студии. Как я боялась, чтобы не спросили из вежливости: «Как дела?» — или еще хуже: «Как настроение?» Мудрый человек останавливался, обнимал меня, заводил в свой кабинет директора картины, а по телефону отвечал: «Позвоните через двадцать минут, я сейчас занят». Чем? Мной? Наверное, у него самого в жизни было немало всяких передряг, и мое состояние неприкаянности было ему знакомо: «Знаешь, девочка, кино — вещь жестокая. Тут каждый проходит суровую проверку на то, что ты в конце концов такое. Нужен сильный характер, железная выдержка. Не выдержать важно, а важно продержаться. Продержаться и не потерять своего лица — вот задача. Потеряешь свое лицо — и нет тебя… Где теперь этот талантливый парень?» — он назвал фамилию актера, который стремительно сделал головокружительный, хотя и краткий, взлет в истории кино. И сгорел. Без остатка. Осталось изображение на пленке. И восторженные статьи о том кратком взлете…