Осень 1959 года встретила меня в Ленинграде кипучей и разнообразнейшей жизнью. В свободные дни я осуществляла такие грандиозные походы! Где только силы брались. С утра — если нет съемки — обязательно Эрмитаж. Однажды экскурсовод заметила, что Эрмитаж невозможно узнать ни за неделю, ни за месяц. Что для этого нужно чуть ли не три года. И тогда, в 1959-м, я поклялась, что, как только выдастся в Ленинграде свободный часок, во что бы то ни стало — в Эрмитаж. Может, за всю жизнь эти три года да наберутся? И клятве до сих пор не изменяю.

Это было время прекрасных спектаклей Большого драматического. Это было время начала моей влюбленности в балет. Это было время расцвета незабываемых ленинградских капустников. Острых и веселых, жизнерадостных и комичных. В капустниках актеры раскрывались так неожиданно, как ни в одной из ролей на сцене театра. Ведь не каждый актер может работать в капустнике. Выйдешь после веселого талантливого вечера, и ничего нигде не болит. И жизнь прекрасна и удивительна. И как верно, что смех и улыбка оздоравливают человека. Как же я могла допустить такую кощунственную мысль: если не утвердят, то это и к лучшему? Ай-ай-ай. Пройдешь в гриме по коридору студии. «Это кто? Смотри, не узнал. Давай ее пригласим на пробу?» — «Давай». Но пробы не было. Утвердили по фотографии. Тогда только начинали снимать первые фильмы для телевидения. Это был костюмный исторический фильм. Комедия «Пойманный монах» по Филдингу. В этой картине много музыки. Я исполняла два музыкальных номера. А исторические костюмы были, ну просто хоть в музей. В каждой картине встречаешься обязательно с новой ситуацией. И из каждой картины что-то берешь с собой в будущее. Но самое редкое и дорогое, если из фильма выходишь не один, а с другом.

Как только я села в гримировальное кресло Маргариты Матусовой, за ее аккуратный, чистый рабочий стол, я моментально почувствовала самое неприязненное к себе отношение. Я ей категорически не нравилась. «Ничего — сказала я себе — не привыкать.» Работа есть работа. Мы возились часа два. И как медленно, не сразу, загорелись и потемнели ее голубые глаза, зашевелились ее золотые руки. И красивая головка пошла развивать фантазии. «Нельзя быть заранее настроенным против актера. Я так не хотела тебя готовить к фотопробе. Почему-то ты мне казалась такой глупенькой и недалекой…» Да не только тебе. «… Ах, што там гаварить…» Поговорили по душам, посмеялись, попризнавались, а потом пошли в студийный буфет. Заели «это дело» голубой сарделькой с прозрачным «черным» кофе. Теперь приезжаю на студию, сразу узнаю, где сейчас Маргарита Матусова. В Ленинграде? Ага, это значит, что можно прямо, без звонка, ехать к ней домой. Там мне все будут рады, «от чистаго сердца». Меняется вокруг все. Неизменной остается настоящая дружба, проверенная работой, общими интересами.

Где две картины, там и третья. Фотографии из телевизионного фильма увидели на студии имени Довженко. И вскоре я получила новый сценарий «з ридной Украины». В сценарии «Роман и Франческа» было все: любовь и слезы, песни и музыка, счастье и горе. Когда впереди интересная работа, нет более счастливого времени. Летела в Киев прямо из Ленинграда. И в гримерной, перед самым отъездом, повстречала свою приятельницу, актрису Татьяну Бестаеву. В ленфильмовской картине у нее был маленький эпизод, который она уже отыграла. И вот работы опять нет. «Тань, давай полетим в Киев, будь, что будет. Дорогу же оплатят. Тут в сценарии роль есть интересная. Только немного отрицательная, а? Как ты на это смотришь?» — «Какая разница, роль да и роль, подумаешь, счастье, положительная, тоже мне…» В гримерной я в очередной раз восхитилась этой необычной актрисой. Красота ее была совершенно особенная. Я бы сказала биологическая. Как красота природы, зелень травы, голубизна неба, что ли… В какую бы сторону ее ни заносило, что бы она ни говорила, ее мысли и поступки не влияли на ее красоту. Ее красота жила совершенно самостоятельно, обособленно. Невозможно было себе представить, что эту красоту может что-нибудь разрушить. О возрасте мы тогда еще не задумывались. Когда я ее видела, я почему-то немного съеживалась и легко уступала дорогу ее красоте. Боже мой, что началось на киевской студии, как только Таня Бестаева вышла, нет! — вынула свою красивую ножку из машины… Вот это был фурор. По студии шла бело-розовая высокая блондинка в сопровождении гувернантки-секретарши в сереньком платьице с беленьким воротничком. Дирекция тут же оплатила ей билет. Художник по костюмам с гримерами потирали от удовольствия руки, глядя на свой будущий объект. Женщины побежали к зеркалам приводить себя в порядок. Мужчины стали прощупывать ее семейное положение. В общем, все кончилось тем, что ее утвердили без проб. А мне назначили пробу. И ничего не оставалось, как нахально и авторитетно «дуть» на итальянском: спасло наличие слуха. Это как-то удержало меня рядом с прекрасной моей приятельницей. Она сыграла в фильме очень успешно. Ее необычная, яркая индивидуальность требовала особого сценария, особой атмосферы. Даже своего времени. Во времена нашей молодости она могла исполнять лишь роли экстравагантных иностранок или женщин с негативными проявлениями. Потому что наши героини, все как одна, на экране были кристально чисты и нравственны. Как будто их размножали почкованием.

Ну и получила же я в прессе за свою «северную итальянку»… Разделали меня под орех. А я с таким упоением, с таким счастьем работала. Вечная загадка: снимаешься с удовольствием — тебя ругают. Мучаешься, страдаешь, считаешь дни, часы: скорее бы конец, а выходит картина на экран — пресса хвалит, все довольны! Критика критикой, а не ценить редкой возможности появиться на экране в музыкальной роли, было бы грешно. Все-таки музыкальных ролей в кино я сыграла всего четыре. Это была третья после двух музыкальных комедий.

А еще сильнее я запомнила этот фильм потому, что, мотаясь из города в город, живя в гостиницах, самолетах и поездах, я все мечтала: вот вернусь в свой дом и заживу счастливой семейной жизнью. Именно после съемок этого фильма я наконец-то оказалась у себя дома, в квартирке на окраине Москвы. Но меня уже не ждали. Все для меня было здесь чужим. Три фильма подряд. В Москве бывала редко. Что ж, такая профессия. Ну и что? Девочка у родителей в Харькове. Муж, свободный художник, в Москве. И вот после того незабываемого разговора мама и проводила меня в Киев, на новую картину студии имени Довженко «Гулящая». Это был конец 1960 года.

Первое время в фильме я жила словно в летаргическом сне. «Мамочка, приезжай скорее, побудь со мной, только не говори папе!» — кричала я беспомощно маме в трубку, понимая, что папа один с ребенком не справится. Как жить? Я так боюсь одна. Он казался мне таким сильным… Да я одна погибну, умру. Я изо всех сил сжимала челюсти на съемке, потому что проклятые слезы душили беспрерывно. Я только держалась и сдерживалась. Зато уж ночью плакала навзрыд, до изнеможения.

Ах, Киев, Киев! Ходить по твоим прекрасным улицам и радоваться. А весной, весной — ни один город на свете не может сравниться с тобой. Буйная, зеленая, ароматная весна! Сколько раз туда-обратно я исходила любимый Шевченковский бульвар. Я знаю каждый дом на улице Ленина, что поднимается параллельно тому бульвару. А какие добрые друзья жили на Пушкинской! Из гостиницы «Украина» быстренько пересечешь бульвар — и у них. А спуск от филармонии к Днепру, множество тропинок. И каждый раз я находила все новую и новую. А «Вареничная» на Крещатике! А вареники с картошкой! Было время, когда по три раза в день стояла в очереди с подносом. Даже неудобно было смотреть в глаза кассирше: «Хороша артисточка, по шесть порций в день уплетает. А мы думали на диете сидит, талию сохраняет». А мне эти вареники с картошкой так напоминали дом, родителей и наши домашние праздники. А вкусный, пышный родной украинский хлеб! Я, русский человек, выросла на Украине и впитала в себя все украинское… В Киеве, в этом радостном, вечно весеннем городе, я существовала тогда безнадежно горько и мучительно. Лучше бы шел дождь и было пасмурно. И хмурые люди бежали бы, натягивая на нос шарфы и шляпы до бровей. И было бы им не до тебя. И тебе — не до них. А как скрыть свою боль, куда спрятать лицо, если на улице тепло. Дурманящий, опьяняющий озон прямо сшибает с ног. И влюбленные бредут, тесно слившись в одно. А старики улыбаются навстречу всем-всем. И тебе. И тебе тоже. Но ты, но я…