В комнату, где раздевались самые именитые гости, в сопровождении дирекции ЦДРИ вошла женщина. На ней было красивое пальто, богато отделанное мехом. Сразу видно, не нашего покроя. Два широко поставленных дьявольских глаза в секунду метнули по комнате, все и всех оценили. Небольшая головка, с туго затянутыми волосами в пучок на затылке, чуть наклонилась. Большие, красивые губы улыбнулись светской, но искренней улыбкой и густой, низкий, чуть сипловатый голос произнес: «Бон суар». Ну! Или я схожу с ума? Ведь я же сейчас точно таким же голосом, и почти — ну ей богу же — почти в такой же манере произносила «добрый вечер» на русском языке. Но как я попала! Так это и есть звезда с мировым именем. Надо ее рассмотреть очень-очень подробно. Да… Безусловно, в ней что-то было магическое. Глаз не оторвать! Какая-то чудовищная тайна, неразрешимая загадка. Прямо женщина-кроссворд! Так хочется о ней все знать. Прямо как голова Медузы горгоны: знаешь, что умрешь, погибнешь и все равно посмотреть хочется. Ее спутника задержали с автографами. Он быстро вошел с извинительной улыбкой на лице, глядя только на женщину. «Бон суар», — произнес он. Помог ей раздеться, и она подняла на него свои сияющие глаза, ставшие вдруг влажными от благодарности за то, что он спешил, что он уже рядом. Неужели и меня кто-то будет так любить? И я тоже буду ждать! Ах, как хочется любить! В мужчине было все элегантно: и движения, и черный костюм. А вот лицо… простоватое какое-то. Если бы он был один, он был бы даже красив. Но с этой необыкновенной женщиной что-то в нем… не дотягивало до нее.
Женщина села в первом ряду, прямо перед авансценой. Под аплодисменты певец появился на сцене, поклонился публике, а потом, в особенно почтительном поклоне, опустил голову перед своей женой. Когда аплодисменты смолкли, он обратился к залу и сказал, что можно было бы много рассказывать, но все равно, он уже знает — все закончится исполнением песен. И поэтому, лучше сразу приступить к делу. В зале шутка была принята без перевода. Музыканты заняли свои места, и песня повела зал по Парижским бульварам. Без фокусов и сногсшибательных выкрутасов, он пел и существовал на сцене просто как дыхание. Приятный тембр голоса, такой естественный, как то, что в природе существуют мужчина и женщина. В нем была сила и мужское обаяние. А в зале сидела женщина. Я смотрела на нее. Во время исполнения песен она сидела, не глядя на него. Я близко видела ее профиль. От малейших тонких нюансов певца, по скулам у нее пробегали тени, в которых чувствовалось взаимопонимание и еще что-то особенное. После первой же песни, она встала, послала на сцену легкий поцелуй и, чтобы не брать на себя внимания, быстро прошла за кулисы. Со сцены зазвучали «Опавшие листья». Певец как бы почувствовал себя свободней. Закончил он свое выступление «Се си бон». Это был праздник музыки и любви! Именно это исходило от талантливой пары. В конце концерта они стояли на сцене, такие одухотворенные, влюбленные в жизнь, в свою профессию, в нашу публику, которая принимала их и сердечно приветствовала. Они были влюбленные. Женщина с длинными тонкими ногами, широкими плечами и узкими бедрами, и сильный и талантливый мужчина. Их поведение было лишено жеманства, кокетничанья и фальшивой актерской лжескромности. Оно было в то время новым, именно своей простотой и чувственностью, которое не искусственно подавалось, а существовало естественно и распространялось в атмосфере зала.
Даже крупному актеру, попробуй он в то время привести любимую женщину, посадить ее перед собой в зале в первом ряду, да еще демонстративно поклониться ей — шепот в зале обеспечен, а может еще и фельетончик. Тогда они уже входили в моду. Марку Бернесу так и не удалось в песне спеть: «Самая лучшая женщина, где ты?». Само слово «женщина» — «вело». А «нужно», чтобы как говорил герой нашей музыкальной комедии: «Нужно чтобы вело, но не уводило». И Бернес спел: «Самая лучшая девушка, где ты?» Вечер в ЦДРИ не мог пройти для меня просто, как встреча с популярными мировыми звездами. Так мне хотелось вечно жить, вечно петь, вечно любить, вечно быть красивой, обнять весь мир, любить людей, всем все простить, плакать от восторга и неосознанного счастья, делать ошибки и спотыкаться. Когда я выхожу после спектакля или фильма и чувствую, что на улице плохая погода, что уже поздно, а вставать рано, а я так и не сделала то, что планировала — значит я потратила время зря. Значит, это было не искусство. Раз ничто не возбудило к жизни, не заразило — значит, была очередная мертвечина. Но если и сейчас я хочу поскорей остаться на улице одна, и, петляя из стороны в сторону, пройтись по тротуару размашистым шагом, напевая очередной любимый мотив, если тут же, придя домой, я бросаюсь к зеркалу, смотрю на себя и взвешиваю: ну как? «еще» или «уже»? Если хочется запеть «сердце в груди бьется как птица, ты хочешь знать, что ждет впереди» — значит, это было событие, которое меня подтолкнуло жить на более высоком градусе, чем вчера. Это было искусство!
Среди имен известных артистов в афише Колонного зала была объявлена и моя фамилия. Сколько раз по радио в Харькове я слушала: «Говорит Москва. Передаем трансляцию концерта из Колонного зала Дома союзов». И вот теперь я сама выступаю в этом сказочном зале. Именно таким — огромным, светлым, легким, улетающим куда-то ввысь, в нереальность — показался мне тогда самый прекрасный зал столицы. За кулисами было известно, что в зале одна молодежь, и что все зрители ждут эту «молодую артисточку». Я сразу поняла, что «молодая артисточка» — это я. За кулисами коллеги улыбались мне кисло и вежливо. Никто не хочет на сцену идти после меня. Так вслух и говорят: «Пусть она идет после меня, я спешу. Молодая — пусть посидит, подождет. А у меня нет времени.» — «Вы подождете?» — спрашивали меня. «Конечно, конечно, пожалуйста». И сидела до самого конца. Сидишь, мучаешься за кулисами от неловкости, всем извинительно улыбаешься и чувствуешь себя без вины виноватой.
Выступали мы вдвоем с композитором Анатолием Лепиным, написавшим музыку к веселой комедии. Эти несколько концертов в Колонном зале остались одним из ярких моментов моей короткой «молодой, бурной популярности». Не успел конферансье Эмиль Радов произнести: «А сейчас на сцену выйдет наша самая молодая артистка кино…» — зал вздрогнул от аплодисментов. Концертных платьев у меня тогда и в помине не было. На сцену я вышла в своем повседневном черном бархатном платьице с беленьким воротничком в горошек. Подошла к микрофону — зал поплыл. Я абсолютно точно помню, что в тот момент мне — до крика! — больше всего на свете захотелось домой к папе и маме. Вот исполнилось то, о чем я мечтала. Но эта ноша мне не по силам, не по плечу. Для того, чтобы ее нести, соответствовать тому, что произошло со мной и чего от меня ждут, — для этого у меня нет никаких возможностей: ни моральных, ни материальных, ни физических. В самую радостную, казалось бы, минуту — апогей популярности — я почувствовала одиночество и испуг, желание спрятаться у родителей от всего, что на меня навалилось, измотало, унесло сон, покой и радость. Думаю, что это был первый звонок, интуитивно точно услышанные тревожные звуки. У меня ослабела сопротивляемость, стали путаться дни, события, числа, лица, имена, знакомства нужные, знакомства ненужные. Мне были приятны просто хорошие люди, а они оказывались «ненужными». А те люди, знакомство с которыми было для меня мучительным, как раз были «нужными». Но душевно они мне были неблизки, неприятны. И я отходила от многих знакомств, сулящих опору…
Когда живешь без компромиссов — такая радость встать утром, вздохнуть полной грудью и не почувствовать ни в одной клеточке отголоска нечистой совести! А за то, что случалось, сама тяжко расплачивалась. Значит, судьба моя такая — жить по линии наибольшего сопротивления. Нечего завидовать другим.
То были самые высокие пики популярности, всеобщего признания и восторга. Именно так приветствовал Колонный зал. Молодежь увидела в роли девушки из комедии желанный образ. Ждали, ждали чего-то нестандартного, неординарного, ждали, не отдавая себе отчета. Образ явился на экране, и люди восторженно влюбились. Порой мне было неловко. Ну что я в картине такого сделала? Да если бы вы знали, люди, дорогие, что я еще ничего, ничегошеньки не свершила, ни на чуть-чуть! Во мне столько неизведанных сил, что я иногда сама себя боюсь. Я же не отбила для вас чечетку, я еще для вас не сыграла на аккордеоне и гитаре… А в институте, вы же знаете, — в институте я уже пробую играть драматические роли. Люди! В то время такой нестандартный облик, появившийся на экране в таком подвижно-музыкальном, вдруг возрожденном жанре, был нужен. Он возбуждал к жизни, к любви. Так писали в письмах умные люди. Я этого не понимала. Понимаю это только сейчас. Как будто то была не я.
