Продолжим выписки из воспоминаний могилевского очевидца: «Будучи ростом в пять футов и десять дюймов, этот красивый брюнет имел тогда лет около пятидесяти. Лицо его само по себе довольно кроткое, но когда, сидя за столом, он смотрит рассеянно на окружающих и занят в то же время какою-нибудь неприятною мыслию, склонит голову на руку, подперев ею нижнюю челюсть, и в этой позе не перестает смотреть своим единственным глазом на все окружающее, тогда сжатая нижняя часть его лица придает ему отвратительное, звериное выражение».

Двойственное впечатление от персоны светлейшего оставалось у многих. Наиболее ярко, может быть, даже слишком художественно, описал нам Потемкина принц де Линь, видевший его под осажденным Очаковом: «Я вижу здесь предводителя армии, который кажется ленив, но в беспрестанной работе, которому колени служат письменным столом, а пальцы гребнем; он все лежит, но не спит ни днем, ни ночью… Он тревожится перед опасностью и беззаботен, когда она наступает, он скучает во время увеселений, несчастлив от избытка счастья, пресыщен всем, скоро разочаровывается, мрачен и непостоянен, это важный философ, это ловкий министр, это десятилетнее дитя… Одной рукою он манит к себе женщин, которые ему нравятся, другою творит крестное знамение».

Де Линю вторит его приятель, граф Сегюр: «Никогда еще ни при дворе, ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более храброго и вместе с тем нерешительного. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечателен своею самобытностью… Этого человека можно сделать богатым и сильным, но нельзя было сделать счастливым… То, чем он обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог, – возбуждало его желание».

Слишком много утекло воды с той поры, слишком мало свидетельств, которые помогли бы нам найти ключ к пониманию противоречивой личности Потемкина. Традиции гедонистического XVIII века, вся предыдущая история его жизни, оригинальный психологический тип личности и долгая, безграничная, развращающая самых скромных людей власть – это и, вероятно, многое другое определили именно такое экстравагантное поведение и шокирующие повадки Потемкина. Но справедливости ради скажем, что Григорий Александрович Потемкин вошел в русскую историю не как чудак без панталон, а как имперский деятель исполинского масштаба, не уступающий в этом самому Петру Великому.

Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года не был долговечным – Российская империя лишь дотянулась до кромки черноморского прибоя и благословенный Крым – этот перекресток Северного Причерноморья – стал как бы ничьим: власть Турции над ним кончилась, а влияние России еще не утвердилось. В Петербурге ни кому и в голову не приходила мысль, что Крым может быть независимым, и поэтому вступление в конце 1774 года на престол ханства сторонника независимости Крыма Девлет-Гирея очень не понравилось Екатерине.

А дальше схема ее действий была вполне традиционна для имперской политики: осенью 1776 года русские войска, преодолев Перекоп, ворвались на полуостров, везя в обозе «правильного» хана Шагин-Гирея, которого Екатерина до поры до времени держала в Полтаве. Под сенью дружеских штыков он в 1777 году взгромоздился на престол. Этими же штыками было вскоре подавлено восстание его новых подданных. В 1779 году турки скрепя сердце признали независимость Крыма в русской редакции, что означало фактическое господство России над полуостровом.

Вот здесь-то и вышел на первый план Потемкин. Как каждый фаворит, он обладал огромной властью. Вспоминается не совсем корректное с исторической точки зрения, но весьма выразительное место из «Ночи перед Рождеством» Гоголя, когда кузнец Вакула, прилетевший на черте в Петербург, попадает в Зимний и при появлении Потемкина спрашивает соседа-запорожца: «"Это царь?.." – „Куда тебе царь! Это сам Потемкин“, – отвечал тот».

Но сладка доля любимца царицы только издали. Потемкин, занятый неизбежным в его положении придворным интриганством, в сущности, отчаянно скучал. Его энергия, честолюбие, желание славы требовали иных масштабов, иного поприща. И как некогда Петр на берегах Балтики, он нашел его на берегах Черного моря. Здесь, на просторе первобытных степей, вдали от придворной камарильи, завистников и соглядатаев он мог развернуться во всю широту и мощь своей натуры.

Это стремление Потемкина нашло горячую поддержку у Екатерины. Как императрица она была заинтересована в развитии южного, турецкого направления русской экспансии не меньше, чем западного – в сторону Польши. Там, на юге, для империи открывались безграничные возможности, там было ее будущее. Да и по-человечески Екатерина хорошо понимала Потемкина, ведь не случайно она писала Гримму в 1777 году: «Я люблю еще нераспаханные страны. Поверьте мне, они суть наилучшие». Новороссия – так вскоре стало называться русское Причерноморье – в полном смысле была нераспаханной, богатейшей страной, полигоном для испытания любых, самых фантастических проектов. Их-то и начал придумывать и осуществлять Потемкин, благо за спиной стояли «матушка»-императрица и Россия, чьи людские и материальные ресурсы никем не были по-настоящему измерены и сосчитаны.

Первым делом Потемкин начал усиливать свою власть. Он стал генерал-губернатором Новороссии и губернатором соседних с нею губерний, оттеснил от административного и военного руководства Югом графа П. А. Румянцева и князя А. А. Прозоровского. Подвинулся, освобождая фавориту место у руля внешней политики, и граф Никита Панин. Очень быстро Потемкин стал своеобразным вице-императором Юга империи. Ему была дана полная воля, которой он и воспользовался. Военные завоевания, увенчанные блистательными победами А. В. Суворова, сочетались со стремительным административным, экономическим, военно-морским освоением края.

Все это напоминало времена Петра I с присущим царю-реформатору размахом, гигантизмом, непродуманностью, неоправданной спешкой и неизбежными жертвами. В голой степи возводились города, получавшие звучные греческие названия: Херсон, Севастополь, Мелитополь, Одесса. Десятки тысяч крестьян сгонялись на сооружение крепостей, каналов, набережных. Строились фабрики, заводы, верфи, сажались леса. Потоки русских и украинских поселенцев и немецких колонистов устремились в Новороссию, поднимая богатейшие черноземы южной степи. В рекордные сроки был построен на пустом месте Черноморский флот и сразу начал одерживать победы над турками.

По замыслу Потемкина центром нового края должна была стать роскошная, не уступающая Петербургу столица – Екатеринослав на Днепре (ныне Днепропетровск) с огромным – выше ватиканского Святого Петра – собором, театром, университетом, музеями, биржей, оранжереями, садами и парками. Оркестром в театре должен был дирижировать Вольфганг Амадей Моцарт, переговоры с которым о приеме на русскую службу уже вел русский посланник в Вене… И если бы Моцарт и Потемкин не умерли почти одновременно в 1791 году, то они бы наверняка встретились и подружились – ведь светлейший был тонким меломаном, возил с собой не только гарем, но и оркестр и знал цену музыкальным талантам.

Свежий взгляд Потемкина коснулся и армии. Благодаря ему армия была преобразована так, что могла легко воевать на непривычных русскому человеку жарких пространствах Юга. Фельдмаршал был поборником новой, проверенной в боях тактики и стратегии, поощрял инициативу рядовых и самостоятельность офицеров. Целые поколения русских солдат добрым словом поминали светлейшего, заменившего тесные полунемецкие мундиры на легкое и удобное обмундирование нового образца, сшитое с учетом климата театра военных действий. Он запретил солдатам носить косы и пользоваться пудрой, что было подлинным мучением для служивых. В постановлении Потемкина на сей счет слышны та легкость и афористичность, которой славились суворовские указы: «Завивать, пудриться, плести косы – солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же букли? Всякий должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал – и готов».