Жизнь Анны Иоанновны на чужбине можно охарактеризовать тремя словами: бедность, неопределенность и зависимость. Отправив племянницу в Курляндию, Петр мало думал о ее обеспечении там. Между тем она должна была как герцогиня содержать штат придворных, тратиться на приличные государыне нужды. Мать ее, входившая во все тонкости жизни дочери в Митаве, запрашивала царского секретаря Алексея Макарова о том, как «ей, царевне, будучи в том княжестве, по примеру прежних княжон вести себя и чиновно дворство содержать или просто? А чем ей там жить и по обыкновению княжескому порядочно себя содержать, о том имянно не означено».

Сама Анна писала жене Петра царице Екатерине: «Вам, матушка моя, известна, что у меня ничево нет, кроме што с воли вашей выписаны штофы, а ежели к чему случей позовет, и я не имею нарочитых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочитова, а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в год содержать».

Каждая поездка в Петербург или Москву была проблемой. Всякий раз Анна должна была выпрашивать на дорогу лошадей и несколько сот рублей. Прижимистый царь баловать племянницу не хотел, и лишней копейки у него было не выпросить. Вообще ее держали в большой строгости. Без ведения царя, его секретаря или Бестужева она не могла потратить ни гроша. Среди документов Кабинета Петра Великого сохранилась, например, «роспись» напитков, которые были при дворе герцогини, с указанием количества бутылок и цен. Не вольна она была и во внешнеполитических делах герцогства. Получив официальное письмо из-за рубежа, Анна всякий раз посылала его в Петербург, чтобы там подготовили ответ от ее имени. В 1724 году, отправляясь в Москву на коронацию Екатерины, она просила царицу указать ей цвет платья для торжественной церемонии. И так – до каждой мелочи.

Жизнь ее и складывалась из унизительных мелочей, больших и маленьких страхов. Особенно боялась Анна грозного «батюшку-дядюшку» царя, который был суров к племяннице и беспощадно отправлял ее обратно «по месту государевой службы» всякий раз, как она приезжала в Россию. По-прежнему тяжелы были отношения с матушкой. В последние годы жизни Прасковья была особенно сурова к дочери. Лишь незадолго перед смертью, осенью 1723 года, мать написала Анне: «Слышала я от… Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении якобы под запрещением (или тако рещи – проклятием) от меня пребываешь и в том ныне не сумневайся: все для Ея величества моей вселюбезнейшей государыни невестки отпущаю вам и прощаю вас во всем, хотя в чем вы предо мною и погрешили». Как видим, сквозь зубы «отпущает» царица грехи дочери только ради невестки-императрицы. Видеться с матерью для Анны стало подлинным мучением, и она старалась избегать свиданий. В 1720 году она жаловалась своей покровительнице Екатерине, что матушка изволит «со многим гневом ка мне приказывать, для чево я в Питербурх не прашусь или для чево я матушку к себе не заву». И Анна умоляет Екатерину подыграть ей: она будет притворно проситься в Петербург, а царица должна не давать ей разрешения на выезд из Митавы.

Перечитывая почти три сотни писем, посланных Анной из Курляндии, ясно видишь: это письма сирой вдовы, бедной родственницы, человека совершенно беззащитного, ущемленного, униженного и постоянно унижающегося перед сильными мира сего. Подобострастные письма к «батюшке-дядюшке» и «матушке-тетушке» сменяются уничижительными посланиями к Меншикову, Остерману. Анна не забывает всякий раз поздравить с праздниками домочадцев светлейшего князя, напомнить о себе и своих горестях бедной вдовицы.

Постепенно Анна привыкла к Митаве и даже не хотела ее покидать – дома, в России, ей бывало хуже. Нои в Митаве ее все больше мучили неопределенность, неясность ее положения. Неоднократно она просила Петра и Екатерину подобрать ей достойного жениха. «При сем прашу, матушка моя, как у самаво Бога, у Вас, дорогая моя тетушка: покажи надо мною материнскую миласть, попроси, свет мой, милости у дарагова государя нашева батюшки-дядюшки оба мне, чтоб показал миласть – мое супружественное дело ко окончанию привесть, дабы я больше в сокрушении и терпении от моих зладеев, ссораю к матушке не была». Это письмо Анны к Екатерине датировано 1719 годом. Шел уже девятый год вдовства Анны.

Нельзя сказать, что Петр не думал о подходящей партии для племянницы, но сделать выбор было весьма сложно: жених становился герцогом Курляндии и мог нарушить то зыбкое равновесие, которое сложилось в герцогстве и вокруг него. По этой причине не состоялся брак Анны с Иоанном Адольфом Саксон-Вейзенфальским. В 1723 году был наконец подписан брачный контракт с племянником прусского короля, но потом Петр, не особенно доверяя прусскому партнеру, мечтавшему о присоединении Курляндии к Пруссии, разрешения на брак не дал. Снова потянулись годы ожидания.

В 1726 году вдруг блеснул луч надежды: в Митаву приехал побочный сын польского короля Августа II граф Мориц Саксонский – красавец и сердцеед. Его кандидатура на пустовавший столько лет курляндский трон подошла местным дворянам, которые, вопреки предостережениям Петербурга, избрали Морица в герцоги. «Моя наружность им понравилась», – победно писал Мориц своим друзьям в Саксонию. А уж как понравилась его наружность Анне! Единственное, что ее огорчало, это непрерывные амурные похождения Морица. Граф, пораженный обилием красавиц в этом медвежьем углу Европы, старался не пропустить ни одной юбки. Впрочем, как известно, донжуаны – самые завидные женихи, и Анна Иоанновна погрузилась в сладкие мечты.

Увы! Их вскоре разбила жизнь: старая покровительница Анны – Екатерина, ставшая к тому времени императрицей, вынесла безжалостный приговор: «Избрание Морица противно интересам русским», так как это усиливало влияние польского короля в герцогстве. В Митаву срочно выехал Александр Данилович Меншиков. Он сам мечтал стать герцогом Курляндским. Не зная об этом, Анна чуть ли не бросилась в ноги светлейшему. Меншиков писал, что с первой же минуты встречи Анна, «не вступая в дальние разговоры», умоляла его «с великою слезною просьбою» разрешить ей выйти замуж за Морица. Но светлейший был непреклонен: нет, Мориц должен покинуть Курляндию! Анна, не спросясь разрешения, полетела в Петербург, чтобы молить о заступничестве «матушку-тетушку», но все просьбы были напрасны – ей отказали.

И хотя Меншикову и не удалось добиться избрания в герцоги – слишком грубо и прямолинейно он действовал, – Морица с помощью русских солдат изгнали из Курляндии. Легкомысленный граф остался верен себе. «Война и любовь сделались на всю жизнь его лозунгом, – писал о нем историк П. Щебальский, – но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое он делал шутя». 17 июля 1726 года Морицу сообщили, что русские солдаты ночью будут штурмовать дом, где он жил. И когда солдаты проникли в сад возле дома, то увидели, как из окна спускается человек, закутанный в плащ. Они накинулись на него, рассчитывая захватить дерзкого графа, бегущего от своих врагов. Но под плащом обнаружили не Морица, а девушку, вылезавшую из окна нашего ловеласа. Сам же Мориц вместе со своими людьми принял бой и отбил вражеский приступ.

Но в 1727 году ему все же пришлось тайно бежать – иного выхода не было. Испанскому вельможе, которого он встретил уже на безопасном от Курляндии расстоянии, он горько жаловался, что русским достался его сундук со множеством амурных записок и, самое главное, с «журналом любовных шашней при дворе короля, отца его». Морица печалила не потеря курляндского трона, а неизбежный скандал, который разразится, как только русские опубликуют этот «страшный» документ. Однако все обошлось, и Мориц Саксонский стал впоследствии великим французским полководцем, и его имя достойно сверкает на воинских скрижалях Франции.

Но с отбытием Морица сердечные потрясения Анны не закончились.