После похорон в Санкт-Петербург пришла весна, первая весна без Петра. Он всегда ждал ее: ведь весна – начало навигации, плаваний, морских приключений. Петр очень грустил, если она приходила в город в его отсутствие. «Что же Нева только три месяца стояла, – писал он с шутливой обидой Меншикову в 1711 году из Прутского похода, – то я думаю, что Нептунус зело на меня гневен, что в мою бытность ни однажды такою короткою зимою не порадовал, и хотя я всем сердцем ко оному всегда пребываю, но он ко мне зело не склонен». Теперь уже не было на свете Нептунова приятеля, а Нева вскрылась, прошел ладожский лед, пришли первые корабли, зазеленели деревья в Летнем саду. Екатерина впервые одна, без своего «дорогого старика», перебралась из Зимнего дворца в Летний. Скорбь не может быть бесконечной – жизнь продолжалась, особенно весной, которой наслаждались земля, люди, город.

Путешественники, которые прибывали в российскую столицу в середине 1720-х годов, не могли не удивиться той целеустремленной энергии, размаху, с которыми возводился Петербург. В 1725 году сквозь строительные леса уже проглядывал город, так непохожий на традиционные русские города. Длинные, просторные, обсаженные деревьями улицы были на удивление чисты и ровны. «Царь, – пишет иностранный путешественник, – приказал каждому вымостить часть улицы, на которой стоит дом, предписал форму и качество камней, и теперь улицы повсюду хорошо и ровно вымощены, они регулярны и широки».

Сердцем города была Петропавловская крепость. Ее мощные оборонительные сооружения еще не были одеты камнем, но крепость была хорошо вооружена и могла дать отпор любому врагу. Строительство не закончилось и после смерти Петра. Блестящий мастер Доменико Трезини знал свое дело, и оно спорилось: возводились новые здания, поднимались каменные стены Петропавловского собора, окружавшие старую церковь, в которой лежал царь. А над всем этим круто в небо уходила колокольня собора с золоченым, видным издалека шпилем. Подняться на вершину колокольни, послушать музыку часозвонницы и осмотреть панораму города мог каждый желающий.

Особенно запоминался полуденный час. Механические часы, привезенные из Амстердама, отбивали одиннадцать часов. После этого в течение получаса оркестр из трубачей и гобоистов играл музыкальные пьесы, а с половины двенадцатого и до удара пушки играли «ручные куранты» – звонарь с помощниками. «Чрезвычайно любопытно поглядеть на игру музыканта, особенно тому, кто не видывал ничего подобного, – пишет Берхгольц. – Я, впрочем, не избрал бы себе его ремесла, потому что для него нужны трудные и сильные телодвижения. Не успел он исполнить одной пьесы, как уже пот катился с его лица».

А какой вид открывался с площадки колокольни! Я думаю, что если бы мы поднялись тогда по скрипучим ступенькам наверх, то сердца наши вздрогнули бы – упругий морской ветер ударил бы в лицо, наполнил грудь, а внизу лежал наш уже такой узнаваемый, родной город. Он был похож на ребенка, чьи живые и милые черты не исчезнут с годами, а лишь станут более выразительными, мужественными, но по-прежнему красивыми и родными.

Вон напротив, за Невой, так напоминавшей англичанам широкую серую Темзу, выстроился парадный ряд зеленых и красных дворцов первейших вельмож – Дворцовая набережная, блестящий фасад Петербурга. Слева, закрывая Царицын луг – Марсово поле, – виднелся Почтовый двор – место публичных празднеств и маскарадов, еще левее качались на ветру уже подросшие липы Летнего сада – любимого Петром «огорода». Его аллеи ровны и желты от чистого речного песка, бьют фонтаны, и среди зелени блистают белизной мраморные статуи.

Возле Летнего дворца виден гаванец – отводной канал с бассейном, где, сверкая золоченым убранством, покачиваются императорские суденышки. В чистом, прозрачном воздухе слышен шум торговой площади у длинного Гостиного ряда на Городской – Петербургской стороне. Эта площадь, Троицкая, – порт с причалами, у которых разгружались корабли со всей Европы, – своей живописной красочностью напоминала иностранцам торговые прибрежные кварталы Стамбула. А направо – зеленая овальная громада Васильевского острова. Четкие, блестящие на солнце линии каналов пересекаются под прямым углом. Их берега не были еще сплошь застроены домами, но уже просматриваются улицы и площади – совсем как на плане, с которого их, собственно, и перенесли на землю. А еще дальше, на материковом берегу, там, за Адмиралтейством, виднелся среди лесов Екатерингоф, а за ним открывалось голубое море, плывущие от Кронштадта корабли под белыми парусами – простор и благодать…

Город, как хилый саженец, согретый заботливым уходом великого Садовника, поднимался на плоской лесистой и болотистой равнине. И хотя однажды весной Садовник не пришел к своему питомцу, тот жил уже самостоятельно, прочно вцепившись корнями в почву, на которой раньше ничего кроме осоки и кустарника не росло. Ведь прошло больше двадцати лет, родились и даже выросли люди, которые увидели свет уже петербуржцами, и – что бы ни случилось с их городом – он был и оставался для них навсегда родиной, отчим домом. Великая мечта первого Петербуржца исполнилась…

Придя к власти, Екатерина стремилась показать, что ее правление будет «милостивым», гуманным. В подтверждение этого она подписала указы о прощении должников, уменьшении подушной подати для крестьян, были выпущены на свободу политические преступники. В Петербург вернулись опальный вице-канцлер Петр Шафиров, Матрена Балк и другие. Многие взяточники и казнокрады, еще вчера находившиеся под следствием, могли вздохнуть спокойно – петровская петля вдруг ослабла на их шеях. Но в остальном все шло, как и раньше. Размеренно и спокойно жил Петербург, по весне тысячи рабочих сходились на строительство столицы и ее пригородов. Главным архитектором города-стройки был Доменико Трезини. Под его началом возводились здание Двенадцати коллегий, Морской госпиталь, Исаакиевская церковь, Главная аптека, пристройки к Зимнему дому, Меншиковскому дворцу.

Екатерина не отменила ни одного проекта, ни единого важного начинания мужа. Сохранились все сложившиеся при нем праздники и обычаи. Особенно торжественным был праздник спуска на воду нового корабля. Как правило, Петр не просто присутствовал на верфи, а руководил всей этой ответственной и весьма символичной церемонией. Новый, как сама петровская Россия, корабль стоит на стапеле. Он украшен разноцветными флагами, на палубе – накрытые столы, суетятся слуги. После молебна рабочие выбивают подпорки. Огромный корпус судна вздрагивает, начинает двигаться все быстрее и быстрее, и вот, наконец, поднимая носом высокую волну, корабль плывет по Неве под залпы салюта и клики толпы. И каждый раз для Петра – великолепного корабельного мастера – это было испытанием его способностей, точности его расчетов, даже больше – его судьбы. Корабль плывет, а ведь может вдруг лечь на борт и утонуть. Так и Россия…

К весне 1725 года был закончен еще один корабль, заложенный при жизни царя. Его назвали «Noli me tangere» – «Не тронь меня». Название должно было пугать врага, если, конечно, он успеет прочесть его. Это был красивый корабль о 54 пушках. Яхты и шлюпки с нарядными гостями устремились к нему. Начиналось празднование дня рождения очередного «сынка» – так называл Петр свои корабли. Императрица смотрела на церемонию с обитой черным крепом (траур еще не кончился) баржи, стоявшей напротив Адмиралтейства. Объехав корабль дважды, она подняла бокал и приказала начать пир, а сама вернулась во дворец. Петровские празднества на новоспущенных кораблях превращались, как правило, в страшные попойки, и царь долго не отпускал восвояси перепившихся, замученных гостей. Теперь хозяина не было, и все торжество прошло тихо и быстро – уже в девять вечера все разъехались. Как видно, все-таки наступили новые времена.

«Мы желаем все дела, зачатые трудами императора, с Божией помощью завершить» – так говорилось в одном из первых указов императрицы, и многие понимали это как залог продолжения петровского курса. И действительно, так это и казалось в первые месяцы ее царствования. Важнейшим событием стало открытие Петербургской Академии наук. Основать академию Петр мечтал давно. Он много думал над устройством нового, невиданного в России учреждения, во время путешествий по Европе советовался с крупнейшими учеными. В январе 1724 года был издан указ о создании академии, определены доходы, на которые она должна была существовать. Русскому народу она не стоила ни копейки – деньги на нужды академии шли от таможенных сборов в эстляндских портах. Петр хотел, чтобы академия была не просто научным центром, но и учебным заведением: он рассматривал ее как «собрание ученых людей», постигших науки и обязанных «младых людей обучать». В итоге академия стала и научным центром, и университетом, который должен был готовить специалистов для России.