Василий Никитич был сложным, противоречивым человеком. Сторонник просвещения, он стал одним из первых наших этнографов, занося на бумагу сведения о традициях и обычаях народов, с которыми сталкивала его судьба администратора. Но изучая историю России, переполненную пролитой кровью и страданиями, он сам множил эту кровь и страдания – был жестоким гонителем старообрядцев, карателем башкирского восстания, сам участвовал в пытках и допросах «инородцев», а его проект физического уничтожения башкирской молодежи принадлежит к числу вполне людоедских сочинений.

Как и многие современные ему администраторы, Татищев постоянно находился под следствием за злоупотребления и по подозрению в казнокрадстве, да и сам не чурался писать доносы на своих коллег. Строгий моралист, он тяжело уживался с людьми, был несчастлив в семейной жизни и только среди книг и рукописей, любовно собранных им, чувствовал себя по-настоящему уютно и свободно.

«Сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия: весьма знающ в латинском, французском, итальянскомивсвоем природном языке, также в философии, богословии, красноречииивдругих науках». Такую блестящую оценку дал Василию Кирилловичу Тредиаковскому Н. И. Новиков – просветитель екатерининских времен. Но многие думали о Тредиаковском иначе, насмешливо называя его схоластическим педантом, бездарным графоманом, чья «бесплодная ученость» порождала лишь «варварские вирши». Отчасти это так – как пушкинский Сальери, Тредиаковский пытался разъять гармонию поэзии и найти ее волшебную формулу.

Это была удивительная жизнь. Поповский сын, он учился в иезуитском колледже, бежал, как Михаил Ломоносов, в Москву, в ту же самую Славяно-греко-латинскую академию и, недовольный учебой там, устремился на Запад. Он стал нашим первым выпускником Сорбонны и впоследствии с грустью вспоминал милый «берег Сенский».

Вернувшись в Россию в 1730 году, Тредиаковский стал академиком, модным поэтом. Его перевод французского романа П. Тальмана «Езда в остров Любви» был весьма популярен в обществе. Тредиаковского приблизили ко двору, и он сделался придворным, а в сущности, дворовым поэтом Анны Иоанновны. Императрица и ее окружение – люди невежественные и спесивые – видели в Тредиаковском не поэта, а стихоплета, которому можно поручить написать оду, гимн к случаю или непристойные куплеты для увеселения помещицы Ивановны. «Имел счастие, – вспоминал поэт, – читать государыне императрице у камеля (камина. – Е. А.)и при окончании онаго чтения удостоился получить их собственных Ея императорского величества рук всемилостивейшую оплеушину».

Аннинская эпоха жестоко и несправедливо обошлась с Василием Кирилловичем. В ее душной атмосфере он оказался лишним, талант его остался не востребован обществом. Слабый и беззащитный, Тредиаковский не сумел найти для себя «ниши», в которой он мог бы заниматься своей любимой поэзией. Он стал сварливым неудачником, нудным жалобщиком, его болезненно терзала критика, над ним потешалась читающая публика. Но несмотря на общий смех, унижения при дворе, страх перед Тайной канцелярией, Тредиаковский был верен своей трудолюбивой музе. Он с редким упорством писал стихи, делал переводы – десятки томов. Он был лучшим теоретиком стиха в России, выдающимся знатоком западной поэзии. И все равно ничто не защитило его от насмешек и пренебрежения тех, кто учился мастерству на его несовершенных виршах. Прошло немного времени – и Ломоносов с Сумароковым безжалостно отобрали у Тредиаковского пальму поэтического первенства.

Науки и искусства были приятны императрице, но доклады и экстракты Ушакова все же интересней. Учреждение у него было небольшое – человек пятнадцать-двадцать, и без дела они не оставались: колодников у Андрея Ивановича сидело до двухсот-трехсот человек. И хотя ни о каких массовых репрессиях говорить не приходится (при Анне было рассмотрено не более двух тысяч политических дел, а при Елизавете за первые десять лет ее правления – 2500), тем не менее Тайная канцелярия была местом нехорошим.

Мстительная и злопамятная Анна Иоанновна лишь ждала случая, чтобы посчитаться с бывшими верховниками за свое унижение в 1730 году. По спорному делу о наследстве в страшную машину Тайной канцелярии в 1736 году был затянут князь Дмитрий Михайлович Голицын. Он был стар и болен, давным-давно отошел от государственных дел и жил в окружении книг в своем подмосковном имении Архангельском. В декабре 1736 года было приказано силой привести его на допрос.

Сохранился рассказ его дворовых о том, как гордый князь вел себя при аресте. Когда караульные получили указ Анны Иоанновны снять с него шпагу и кавалерию ордена, то «он им снять с себя не дал и [сам], сняв с себя кавалерию и шпагу, выбросил в окно на улицу, и присланы были по него гренадеры, чтоб ево брать во дворец, и он им взять не дался ж и говорил: „Меня и свои люди отнесут“, и как ево люди взяли и, положа на скатерть, понесли во дворец, и сама государыня изволила глядеть из окна по пояс и говорила ему: „Принеси, князь Дмитрей Михайлович, вину, я тебя прощу“, и он сказал: „Не слушаюсь я тебя, баба такая“, а персону до Ее величества оборачивал все к стене и не глядел на нее, такой он сердитой человек».

Суд приговорил бывшего главу верховников к смертной казни, замененной заточением в Шлиссельбургской крепости. Сосланы были и его родственники. 9 января 1737 года Голицына привезли на мрачный остров. Он протянул только до весны и 14 апреля умер в тюрьме. В 1738 году наступила очередь Долгоруких. Фаворит Петра II Иван Долгорукий и его отец Алексей Григорьевич вместе с женами и детьми были отправлены в ссылку еще в 1730 году. Здесь не было какого-то особого злодейства – так всегда поступали в России: ссылали или казнили не только опального вельможу, но и весь его род, корень.

Долгорукие обвинялись в том, что не оберегали здоровья юного царя Петра II, занимали его охотой и развлечениями, тем самым «отлучая Его величество от доброго и честного обхождения», а потом, несмотря на то, что царь был «в таких младых летах, которые еще к супружеству не приспели… привели на сговор к супружеству к дочери его, князь Алексеевой, княжне Катерине».

Вначале семейство отправили в дальнюю пензенскую деревню. По дороге обоз Долгоруких нагнал посланный из Москвы офицер и отобрал у них ордена и прочие награды. Не успели сосланные разместиться в селе, где им предстояло жить, как пришла новая напасть. Вот как описывает это жена князя Ивана Наталья Борисовна: «Взглянула я в окно, вижу пыль великую на дороге, видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут». Это по указу царицы прибыл отряд солдат, чтобы арестовать Долгоруких и везти их в Сибирь, в Березов. Начался долгий и скорбный путь по рекам, непроезжим дорогам, все дальше и дальше от Москвы…

Ссылка в Березов оказалась серьезным испытанием для вельмож. И дело было не только в бедности, к которой они привыкали с трудом, может быть впервые взяв в руки деревянные ложки и глиняные чашки. Семья была большая и недружная. Ее глава – Алексей Григорьевич – часто ссорился со старшей дочерью – «порушенной невестой» Екатериной, приходившей в отчаяние при виде того же убогого жилья, в котором незадолго до приезда Долгоруких умерла ее «предшественница» – тоже «порушенная невеста» Петра II Мария Меншикова. Князь Иван сошелся с местными жителями, часто прикладывался к бутылке: был несдержан на язык, кляня Анну Иоанновну и Бирона – главных виновников своих несчастий.

Российская жизнь без доносов ненормальна, и нашелся «доброжелатель» – подьячий Тишин, который и донес в Петербург о предосудительных разговорах ссыльных. Шел уже восьмой год их ссылки. Всех Долгоруких (кроме Алексея Григорьевича, умершего в 1734 году) доставили в Тобольск, а в начале 1739 года – в Шлиссельбург. Начались следствие, допросы, пытки. Не осуждая князя Ивана Долгорукого, испытавшего весь ужас застенка и принявшего мученическую смерть, нельзя не сказать, что именно его показания оказались наиболее информативными для следователей. Они привели к арестам, казням и пыткам многих людей, с ним связанных. В ряде случаев Иван рассказал о тех «преступных» эпизодах, которые не оставили после себя компрометирующих свидетельств. Так следователи, а потом и Анна Иоанновна впервые узнали всю подлинную историю с составлением подложного завещания Петра II, о чем другие Долгорукие умолчали. Если бы не показания князя Ивана, дело вряд ли бы закончилось таким кровавым исходом. 31 октября 1739 года Генеральное собрание – суд, состоявший из первейших сановников (кстати, только русских), – приговорило князя Ивана к колесованию, его дядьев – Сергея и Ивана Григорьевичей, а также Василия Лукича – к отсечению головы. 8 ноября под Новгородом они были казнены. Анна Иоанновна «помиловала» Ивана Алексеевича, заменив колесование четвертованием. Его младшие братья – Николай и Александр – были отвезены в Тобольск, где им вырезали языки и наказали кнутом. Правда, в последнюю минуту казнь молодых людей отменили, но указ о помиловании опоздал – сибирское начальство сообщило в Петербург, что преступники уже наказаны и сосланы в Охотск и на Камчатку. Суровая судьба ждала и сестер князя Ивана – все три были насильственно пострижены: царская невеста Екатерина – в Томске, Елена и Анна – в Тюмени и Верхотурье. Тишин получил повышение – стал секретарем, а также удостоился премии в шестьсот рублей. Согласно указу Анны было предписано выдавать ему эти сребреники в течение шести лет, так как он «к пьянству и мотовству склонен». Государство всегда трогательно заботилось о своих доносчиках.