Думаю, что именно отсутствие связей и влиятельной родни было в глазах императрицы главным достоинством цербстской принцессы. Елизавета не хотела, чтобы при ее дворе возникла какая-то особая «партия» наследника престола и его жены, поддерживаемая кланом заграничных коронованных родственников. Впрочем, в последний момент один могущественный человек все-таки попытался незримо вскочить в экипаж, в котором 10 января 1744 года Фике навсегда уезжала из Цербста и Германии. Этим человеком был прусский король Фридрих II. Как только ему стало известно о письме Брюммера, он сразу же написал Иоганне-Елизавете, что предложение женить русского наследника на ее старшей дочери принадлежит именно ему, что он приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете – в том числе и от родителей девушки(!), и что, преодолев массу трудностей, он достиг цели: приглашение императрицы Елизаветы Петровны наконец получено. Таким смелым приемом Фридрих решил присвоить плоды чужого династического труда.

Когда Фике по дороге в Россию прибыла вместе с родителями в Берлин, ей был устроен прием, не виданный ранее ни одной из десятков принцесс, выросших в германской провинции. К своему удивлению, на обеде в королевском дворце, куда ее пригласили, принцесса София увидела, что ей назначено место за столом рядом с самим Фридрихом II. Принцесса смутилась и хотела уйти, но король удержал ее. Он был необычайно учтив и любезен и весь вечер говорил только с Фике. Да, особая галантность Фридриха II объяснима: лучшего способа влиять на позицию России, как через жену наследника престола, а потом – возможно – и императрицу, трудно было и придумать. Что из этого получилось, мы узнаем позже, теперь же проследим путь и судьбу Фике после ее расставания с отцом. Его, в отличие от матери, императрица Елизавета видеть не желала.

На прощание Христиан Август вручил дочери памятную записку, в которой заклинал ее сохранять верность родной лютеранской религии, подчиняться Богу, императрице и будущему мужу. Христиан Август советовал дочери не ввязываться в придворные интриги и правительственные дела, аккуратно вести свои финансы, избегать крупной картежной игры, ни с кем не вступать в дружеские отношения и быть со всеми сдержанной. Как ни любила Фике отца, фактически ни одного из его наставлений она не выполнила: так резко изменилась ее жизнь, когда принцесса София Фредерика Августа вступила на землю Российской империи.

Это произошло 26 января 1744 года в Риге. Памятная, знаменательная дата: великая империя впервые встретила свою будущую великую императрицу! И встреча эта была великолепна – залпы салюта, грохот барабанов, роскошный экипаж, высшие чиновники лифляндской администрации в парадных мундирах, величественные апартаменты, а потом удивительная «каравелла снегов» – гигантские сани, обшитые снаружи серебром и соболями, запряженные десятью лошадьми. Наконец – почетный караул. Иоганна-Елизавета обратила внимание на бравых молодцов-кирасир, во главе которых красовался ловкий ротмистр, и написала об этом в письме домой. Может, она даже и спросила имя блестящего ротмистра, да тут же и забыла: для нее и Фике, как и для всего остального человечества, оно ровным счетом ничего не говорило. Для нас же имя это более чем выразительно: двадцатичетырехлетним ротмистром – начальником почетного караула будущей императрицы – был Карл Фридрих Иероним барон фон Мюнхгаузен, да, тот самый враль, непревзойденный «король лжецов». Впрочем, такой ли уж он враль?

Вероятно, много лет спустя, сидя в родном, тихом Боденвердене в кругу друзей за кружкой пива, он рассказывал свои невероятные истории о России – стране злобных волков, страшных снежных бурь, заносивших дома до крыш, а церкви – до крестов на куполах. Возможно, один из его рассказов начинался так: «Когда я командовал почетным караулом Екатерины Великой и помогал ей ложиться в гигантские сани, обшитые сверху донизу серебряными галунами и драгоценными соболями и запряженные десятком белоснежных, как лебеди, лошадей…» Гости, слушая эти рассказы, хохотали до колик, и им было невдомек, что все это правда: и волки, и многодневные снежные метели, заметавшие до крыш русские деревни, и императрица (правда – будущая), и сани-линеи в соболях и серебряных галунах, запряженные цугом десятью, а то и шестнадцатью лошадьми…

Мюнхгаузен, конечно, как всегда, немного приврал: помогал Фике лечь в сани (иначе в них невозможно было ехать) не он, а камергер Семен Нарышкин. Екатерина вспоминала: «Чтобы научить меня садиться в эти сани, [он] сказал мне: „Надо закинуть ногу (enjamber), закидывайте же!“ Это слово, которого никогда не приходилось мне слышать раньше, так смешило меня дорогой, что я не могла его вспомнить без хохота».

Принцесса Софья оставалась Фике – девочкой смешливой и веселой. Без страха и сомнения она мчалась в санях по гладкой зимней дороге в Петербург и, вероятно, мечтала о будущем – ведь молодости свойственны скорее мечты, чем воспоминания. Рядом с ней в санях лежала ее мать – княгиня Иоганна-Елизавета. Хотя она была женщина опытная, много в жизни повидавшая, но и ей происходившие с ними перемены кружили голову. Долгий, мучительный путь от Берлина до Кенигсберга и Мемеля по непролазной грязи, ночевки в клоповниках, разбойники, ледяной ветер с моря – все это, как по волшебству, исчезло на русской границе. Внимание, почет, богатый стол, собольи шубы с царского плеча, веселый морозец на укатанной зимней дороге, залихватское гиканье ямщиков…

От Нарвы до Петербурга чудо-сани домчали путников за сутки, в столице мать и дочь приветствовали залпом орудий с бастионов Петропавловской крепости, их встречали высшие чиновники и придворные, назначенные императрицей фрейлины, в Зимнем дворце для них были приготовлены роскошные апартаменты. Самой Елизаветы Петровны, к сожалению, в Петербурге не было – двор откочевал в старую столицу. Но и без императрицы княгиню и ее дочь принимали великолепно, по-королевски, на зависть германским провинциальным родственникам, которых Иоганна-Елизавета об этом победно извещала.

Ради высоких гостей устроили прием, представление слонов, на улицах оживленной праздничной столицы, так непохожей на тихие, занесенные снегом немецкие городки, шумела разудалая русская масленица с ее балаганами, качелями, блинами, гигантскими снежными горами, визгом, криком и пением. Иной, нарядный, пестрый, неизвестный девочке мир…

А потом была стремительная езда в Москву. В сани на этот раз заложили 16 лошадей и, как писала Иоганна-Елизавета мужу, они скорее летели, чем ехали: 70 верст за три часа, да еще по дурной дороге, – огромная по тем временам скорость. 9 февраля мать и дочь были уже в Москве, в Анненгофе – дворце на Яузе, где их сердечно приняла императрица Елизавета. Еще раньше, не дав гостям раздеться, прибежал великий князь и сразу же стал болтать с Фике, как со старой знакомой. Да так это и было – они уже виделись в 1739 году в Германии.

И вот начались смотрины: немок с любопытством осматривали с ног до головы и с головы до ног – так писала мать, хотя, надо полагать, смотрели в первую очередь на дочь. И она очень всем понравилась. «Восторг императрицы» – так записал первое впечатление Елизаветы от встречи с принцессой Софьей учитель великого князя Петра Федоровича Якоб Штелин. А Иоганна-Елизавета сообщала мужу: «Наша дочь стяжала полное одобрение, императрица ласкает, великий князь любит ее». И когда в начале марта Фике внезапно и тяжело заболела, императрица прервала богомолье в Троицком монастыре и поспешно вернулась в Москву. Екатерина вспоминала, что, очнувшись, она увидела себя в объятиях императрицы. Был огорчен болезнью Фике и великий князь, уже сдружившийся с нею. После этого эпизода сомнений ни у кого не осталось: все поняли, что кандидатура Фике как Невесты утверждена высочайшей волей.

До той поры вокруг претендентки на руку наследника престола шла упорная борьба придворных группировок. Вице-канцлер А. П. Бестужев-Рюмин – влиятельнейший и уважаемый императрицей политик – опасался, что в результате брака великого князя и принцессы Ангальт-Цербстской усилится влияние Пруссии на Россию. И опасения эти не были безосновательны.