В первые месяцы и годы правления положение Екатерины было весьма уязвимым. В самом деле: она совершила государственный переворот, свергла законного императора, по завещанию и родству абсолютно бесспорного наследника своей тетки императрицы Елизаветы Петровны. «Пойдя навстречу пожеланиям народа», Екатерина стала пленницей этого народа, точнее – своего окружения и гвардии. Осенью 1762 года она писала Понятовскому в Польшу: «Я должна вести себя весьма осторожно, и последний гвардейский солдат, видя меня, говорит про себя: это дело моих рук!»

Не последний же солдат не только так думал, но и говорил, и требовал. Даже огромные пожалования и награды не успокоили наиболее жадных и нахальных из «героев революции». Бретейль писал в конце 1762 года: «Любопытно наблюдать, как в дни приемов при дворе императрица делает все возможное, чтобы понравиться своим подданным, как свободно держится большинство из них и с какой настойчивостью они обращаются к ней, говоря о своих делах и излагая свои проекты… [Она] принимает все это с удивительной кротостью и любезностью. Чего это стоит ей и до какой степени она должна считать подобный образ действий для себя обязательным, чтобы ему подчиняться!»

Далее он рассказывал о горячем споре, который тут же на приеме вел с императрицей бывший «пьянее вина» А. П. Бестужев-Рюмин, возвращенный ею из ссылки. Потом Екатерина подошла к Бретейлю и спросила, видел ли он когда-нибудь травлю зайца? На его утвердительный ответ она заметила: «Вы должны признать, что нечто подобное происходит со мною, так как меня всюду преследуют и загоняют, несмотря на все мое старание избежать разговоров, которые не всегда имеют в основе здравый смысл и честность убеждений». Позже она добавила, что «ей приходится управлять людьми, которых нет возможности удовлетворить».

Вырваться из пьяных объятий «героев революции 28 июня» было непросто – императрица и «герои» были теперь тесно связаны общей судьбой, к тому же гвардейцы впервые после 1741 года снова почувствовали свою силу, право возводить и свергать царей. Императрица зависела от них еще и потому, что у нее поначалу не было иной опоры в обществе, кроме гвардии. Бретейль проницательно заметил: боязнь утратить все то, чего ей удалось достичь, так явно проглядывала во всех поступках императрицы, что всякий мало-мальски влиятельный человек чувствовал перед ней свою силу. Но Екатерина не отчаивалась и, как некогда при Елизавете, так и после переворота 1762 года, начала борьбу за свою свободу, а точнее – за свое реальное и полное самодержавие. При этом нельзя было никого обидеть, а тем более прогнать, нужно было быть хитрой, терпеливой и настойчивой.

Бретейль, внимательно наблюдавший за Екатериной в первые месяцы ее царствования, заметил целую гамму чувств, ею владевших. Здесь было ощущение невероятного счастья от мысли, что она – императрица.Не стесняясь насмешливого взгляда французского посла, Екатерина повторила раз тридцать: «Такая большая, такая могущественная империя, как моя». Она много говорила о своих прежних честолюбивых видах и о том, как удачно они осуществились в настоящее время. Вместе с тем, как писал посланник, она обнаруживала слабость и нерешительность – черты, совершенно не свойственные ее характеру. Конечно, Екатерина была начинающей властительницей, не имела никакого опыта на этом поприще, перед ней только начали открываться тайные пружины большой политики, но она, как человек умный, уже поняла грандиозность проблем, которые ей предстояло решать. И в душу закрадывался холодок страха и непривычного ей смущения: хватит ли сил, удержусь ли, смогу ли? Достаточно было пройтись вдоль разложенной на полу огромной ландкарты и увидеть те места, откуда, как говорил один из гоголевских героев, хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь, – так велика была Россия!

Как женщина с воображением, Екатерина замирала с непривычки перед этим океаном, космосом, бездной. Потом она, конечно, привыкла к той высоте, на которую вознесла ее судьба, но и много лет спустя она говорила Потемкину: «Россия велика сама по себе, а я что ни делаю, подобно капле, падающей в море». В начале же пути ей было страшно. Кичась своей удачей и прелестью своего положения, императрица, однако, как-то призналась Бретейлю, что ее жизнь полна тревоги: «у нее кругом идет голова от сознания, что она императрица, тем не менее, она смущена и взволнована».

Любопытно читать политические записки Екатерины, которые написаны не позже лета 1761 года, то есть примерно за год до ее вступления на престол. Эти записки можно смело назвать политическими мечтаниями человека, начитавшегося прекрасных книг, далекого от реальной политики, но исполненного глубочайшего желания творить на троне добро и одно только добро, уничтожить в России деспотизм, освободить крепостных от неволи и т. д. «Liberte, ame de tout, sans vous tout est mort!» – «Свобода, ты душа всего, без тебя все мертво!» – так начинается одна из заметок. «Хочу повиновения законам, но не рабов; хочу общей цели – сделать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, не жесткости, которые не совместны с нею». «Власть без доверенности народа ничего не значит». «Необходимо, чтобы были обязаны вам, а не вашим любимцам». «Желаю ввести [порядок], чтобы из лести высказывали мне правду». «Противно христианской вере и справедливости делать невольниками людей. Они все рождаются свободными». И таких неисполненных призывов-лозунгов в записках немало.

В жизни же все оказалось иначе, во много раз сложнее, противоречивее и подлее, чем об этом писали европейские мыслители – учителя Екатерины. Она сразу же отказалась от попыток провести в стране малейшие политические реформы. После восшествия на престол Екатерина получила проект Никиты Панина о создании Государственного совета и преобразовании Сената. Проект клонился к созданию высшего представительного органа в России. Вначале Екатерина одобрила его, но вскоре передумала, направив все усилия реформаторов не на политические, а на административные реформы, которые должны были совершенствовать машину самодержавной власти. И в этом она стала великим реформатором. Как и ее предшественники и потомки, Екатерина, подобно Кащею, хранившему яйцо с иглой своего бессмертия, ревниво оберегала незыблемость самодержавия. Из тех же намерений она исходила и в социальной политике. Самодержавие должно опираться на дворянство, которому нужно предоставлять все новые и новые привилегии, – вот ее доктрина с первых дней царствования. Это было прямым и непосредственным продолжением курса предшественников Екатерины, не читавших ни Вольтера, ни Монтескье.

В самом начале июля 1762 года фельдмаршал Миних мрачно пошутил, что ему еще не доводилось жить одновременно при трех государях: один сидит в Ропше, другой – в Шлиссельбурге, и, наконец, третья – в Зимнем. 6 июля фельдмаршалу стало легче, теперь он жил, как уже привык за двадцать один год, при двух императорах. Существование узника-императора Ивана Антоновича не доставляло радости ни Елизавете Петровне, ни Петру III, ни Екатерине. По стране ползли слухи о «несчастном Иванушке», якобы пострадавшем за «истинную веру», много говорили и о его законных правах на престол, который он получил из рук императрицы Анны Ивановны. В первый же год своего царствования Екатерина столкнулась с заговорами, участники которых выражали симпатии Ивану Антоновичу и даже предлагали женить его на императрице – ведь в его жилах текла кровь Романовых. О симпатиях к заточенному в тюрьме «Иванушке» говорили и многочисленные подметные письма, которые находили в Петербурге. Императрица, движимая беспокойством и интересом к русской «железной маске», летом 1762 года посетила Шлиссельбург и видела там Ивана Антоновича. В манифесте о смерти Ивана VI, составленном самой императрицей 17 августа 1764 года, она описывает этот свой визит и сообщает, что приехала в тюрьму исключительно для того, чтобы увидеть принца и, «узнав его душевные свойства, и жизнь ему, по природным ему качествам и воспитанию… определить спокойную». Но ее постигла полная неудача, она убедилась, что никакой помощи несчастному оказать невозможно, для него, утратившего рассудок, нет ничего лучшего, как остаться в каземате. Уезжая из Шлиссельбурга, пишет Екатерина, она определила к заключенному надежный караул, чтобы кто-нибудь из злоумышленников «для своих каких-либо видов не покусился иногда его обеспокоить или… мятеж произвести». И далее рассказывается, как караульные офицеры Власьев и Чекин под угрозой неминуемой смерти от рук Мировича, а также во избежание ответственности перед законом в случае передачи арестанта в руки бунтовщиков «приняли между собой крайнейшую резолюцию» – умертвить принца Ивана.