Слава мгновенно изменила судьбу моего кузена. Теперь он мог снимать только сверкающих красавиц. Каждый день к нему приходили украшения сцены и света; но, вернувшись года через два из дальнего путешествия, я узнал, что счастья они не принесли.

Кларенса я застал в студии, где он мрачно смотрел на портрет звезды в купальном костюме. Когда я вошел, он встрепенулся.

— Что с тобой? — воскликнул я, заметив горькие морщины. — Что случилось?

— Я объелся, — отвечал он.

— Чем?

— Всем. Жизнью. Красотой. Этим треклятым искусством.

Странно, подумал я. Слухи о его славе доходили до Востока, а здесь, по приезде, я понял, что они не преувеличенны. Всюду, где собирались два или три фотографа — от самых фешенебельных выставок до моментальных снимков, — никто не сомневался, что именно он возглавит скоро их гильдию.

— Больше не могу, — сказал Кларенс, разрывая портрет в клочья. — Актрисы с куклой! Графини с кошкой! Маркизы с книжкой! Через десять минут бегу на вокзал. Герцогиня Хемширская просила меня снять прямо в замке ее дочь, леди Монику.

Он страшно вздрогнул. Я погладил его по плечу.

— У нее, — прошептал он, — самая прелестная улыбка в Англии.

— Ну, ну! Успокойся.

— Застенчивая, так ее так, но лукавая!

— Может, врут?

— Мало того. Чтоб мне треснуть, она будет кормить собачку сахаром. Так и напишут: «Леди Моника с маленьким другом».

— Какой кошмар!

— Ладно, — сказал он с видимым усилием. — Что снимешь, то и пожнешь.

Я проводил его до такси и увидел напоследок тонкий, бледный профиль. Кузен напомнил мне аристократа по пути на гильотину. Мы не знали, что Любовь поджидает его за углом.

Нет, вы ошиблись. Я имею в виду не леди Монику. С ней все оказалось, как он думал, даже страшней: кроме застенчивой, но лукавой улыбки обнаружился и задорный разрез левого века, а кроме сахара и двух собачек — непредвиденная обезьянка, которую снимали 11 раз. Словом, Кларенса пленила отнюдь не леди Моника, а Девушка в Такси.

Заметил он ее, когда они застряли в пробке. Среди омнибусов стояла машина, носом в другую сторону, а в окошке было Лицо.

Многим бы оно не понравилось, но Кларенс, объевшийся красотой, не мог от него оторваться. Ему казалось, что всю жизнь ждал он этих черт — курносого носа, скул, веснушек, тяжелого подбородка. А главное, ни единой ямочки! Позже он говорил мне, что не верил своим глазам. Когда он поверил, машины двинулись.

Только у парламента кузен мой понял, что странное ощущение слева — не изжога, а любовь. Да, Кларенс Маллинер влюбился, но пользы от этого было не больше, чем от изжоги. Незнакомку он не увидит, имени ее не знает. Остается лелеять ее образ, снимая лукавых, застенчивых дам. Можно ли это вынести?

Но работа — это работа, и назавтра Кларенс по-прежнему предлагал клиенткам подождать, пока вылетит птичка. Затравленный вид и печальный взгляд не отразились на его карьере. Дамы говорили друг другу, что сниматься у него — как-то особенно духовно, словно ты побывала в старинном храме; и валили к нему валом.

Слава его была такой, что всякий, кого он снял, автоматически входил в высший свет. Поговаривали о том, что скоро он получит титул. Президент гильдии, сэр Годфри Студж, провозгласил за него тост на ежегодном банкете и прямо назвал его своим преемником. Но счастья не было. Что слава, если ты утратил Единственную? Что почести? Что титул?

Эти вопросы задавал он себе как-то вечером, попивая виски с содовой, когда услышал звонок. Он удивился, час был поздний, слуги уже легли. Открыл он сам. В дверях стоял незнакомец.

— Могу ли я видеть мистера Маллинера? — осведомился он.

— Да, — отвечал Кларенс. — Это я.

Незнакомец вошел в переднюю, и кузен мой заметил, что он в маске.

— Простите, что скрываю лицо, — сказал нежданный гость.

— Ничего, ничего, — ответил вежливый Кларенс, проводя его в кабинет. — Не всякое лицо покажешь.

— Позвольте заверить, — сказал гость, — что я не хуже других. Но рисковать я не вправе. — Он помолчал, и Кларенс подметил, что глаза в прорезях маски оглядывают комнату. — Надеюсь, вы патриот?

— Конечно.

— Тогда буду откровенен. Вам известно, что наша держава оспаривает у другой державы союз с третьей?

— Нет, — признался Кларенс. — Как-то не слышал.

— Оспаривает. Глава той державы…

— Какой?

— Третьей.

— Назовем ее Держава-В.

— Назовем. Глава Державы-В сейчас в Лондоне, инкогнито. Представители Державы-Б об этом не знают. Если мы, опередив их, заключим с ним союз, мы обеспечим себе покой и престиж на сотни лет. Если же нас обойдет Держава-Б, цивилизации, можно сказать, конец. Европа — я имею в виду Державы Г, Д, Е, Ж, 3 — не будет с нами считаться. Мы опустимся до положения…

— Державы-И?

— Вот именно. Мистер Маллинер, спасите Англию!

— Великобританию, — поправил мой кузен, шотландец по матери. — А как?

— Глава Державы-В мечтает у вас сняться. Согласитесь! На радостях он подпишет договор, и мы спасены.

— С удовольствием, — согласился Кларенс.

— Поверьте, — сказал гость, — заслуги ваши не останутся без награды. В самых высоких кругах…

Кларенс взял записную книжку.

— Так, так… — сказал он. — Среда? Все занято. Четверг? То же самое. Пусть этот глава зайдет ко мне в пятницу, между четырьмя и пятью.

— Что вы! — вскричал гость. — Неужели вы думаете, что это можно сделать открыто, при свете дня? Если прислужники Державы-Б обо всем прознают, я не поручусь за вашу жизнь.

— Что же вы предлагаете?

— Поехать к нему сейчас, в закрытой машине. Вы готовы?

— Да, конечно.

— Тогда идите за мной.

Видимо, враги отдыхали, ибо машины они достигли без помех. Кларенс сел в нее. Человек в маске зорко оглядел улицу. Но тут кузен мой услышал запах хлороформа, лица его коснулось что-то влажное — и больше он не помнил ничего.

Очнулся он в небольшой комнате с багровыми обоями, где стояли умывальник, шкафик и два кресла, и висело изречение «Боже, Храни Дом Наш» в дубовой рамке. Голова болела. Он хотел встать, пойти к умывальнику — но с удивлением понял, что связан по рукам и ногам. Маллинеры храбры, и все же сердце у него забилось. Он понял, что человек в маске состоит на тайной службе не Его Величества (что весьма похвально), а мерзкой Державы-Б. Тут открылась дверь, кто-то пересек комнату и встал у постели. Человек этот тяжко дышал. Лицо его, под цвет обоев, прорезали моржовые усы. Где-то Кларенс все это видел — но где же? Внезапно его озарило. Так, так, так!.. Открытое окно, туша в треуголке, он с треногой… Да это — Горацио Бриггз, мэр Восточного Тутинга! Какая мерзость, какой позор!

— Предатель, — сказал Кларенс.

— Э? — сказал мэр.

— Нет, вы подумайте! — продолжал кузен. — Мэр свободного Тутинга предает родную страну! Что ж, сообщите своим хозяевам…

— Каким?

— Державе-Б.

— Боюсь, — сказал мэр, — мой секретарь, верности ради, перебрал романтики. Если хотите знать…

Кларенс глухо застонал.

— Я знаю, — сказал он. — Вы добиваетесь, чтобы я сделал вашу фотографию.

— Не мою, — поправил мэр, — моей дочери.

— Дочери?

— Да.

— Она похожа на вас?

— Вроде бы…

— Не сниму, — сказал Кларенс.

— Подумайте хорошенько.

— Подумал. Не сниму. Тоже мне просьба!

— Это не просьба. Это приказ.

— Да вы понимаете, что если о моем заточении узнают, фотографы разберут ваш дом по камешкам?!

— Откуда им узнать? Вас привезли в темноте, в закрытой машине. Лучше соглашайтесь миром.

— Нет!

— Что ж, подумайте еще. Ужин в 10.30. Можете не переодеваться.

Ровно в 10.30 дверь отворилась, появился мэр, а за ним — лакей, который нес на серебряном подносе ломтик хлеба и стакан воды. Голод победил гордыню. Кларенс съел хлеб с ложечки.

— Когда подавать завтрак, сэр? — осведомился лакей.

— Сейчас, — отвечал Кларенс.