– Мне очень жаль, – произнесла я слабым голосом. – Но мне и вправду нечего сообщить вам. Я не знаю, где находятся Мигель Таранто и Ана де Монтойя.
Люк громко захлопнулся. Некоторое время я не получала даже заплесневелого хлеба и уже решила, что меня ждет голодная смерть. Но затем мне снова начали бросать хлеб. Наверное, капитан должен был довезти меня в живых. Но куда? В Мадрид? Морем? Странно. У меня было в достатке времени для того, чтобы предаваться размышлениям.
Нет, не в Мадрид везут меня. Но куда же? Возможно, маркиз де Монтойя ждет в условленном месте и меня доставят именно туда. Но, поразмыслив хорошенько, я пришла к иному выводу. Эти разбойники везут меня в какое-то свое логово. Там они будут держать меня, стремясь вытянуть из маркиза побольше денег. Да, именно так. (Так оно и оказалось.)
Когда корабль наконец встал на якорь, я была еле жива. Должно быть, я походила на скелет. Мне страшно было видеть мои костлявые руки. Яркий дневной свет ослеплял меня.
И снова я оказалась в совершенно пустынном месте, где нечего было рассчитывать на чью бы то ни было помощь. Меня снова посадили в закрытые носилки. Я стискивала зубы, кусала пальцы, чтобы не лишиться чувств. Я поняла, что носилки несут по ровным мощеным улицам. Я слышала характерный шум большого города. Но это не был мой родной Мадрид, это я осознала твердо. Но тогда где же я? Что будет со мной? Внезапно пришла мысль о матери. Бедная моя мать!
Чувствует ли она, какие страшные муки угрожают ее несчастной дочери? Господи, сохрани нас обеих!..
Смутно помню, как меня грубо высадили из носилок. Затем какие-то женщины тащили меня почти волоком вверх по лестнице. Я услышала визгливый старушечий голос:
– Что вы с ней сделали, мерзавцы?! Она мне нужна живая! Или я плохо втолковала: живая!
Уже знакомые мне мужские голоса смущенно оправдывались.
Женщины куда-то несли меня на руках. Я помнила, как они раздели и вымыли меня. Мужчин не было. Меня уложили в постель. Я беспомощно плакала. Одна из женщин поила меня с ложки бульоном. Затем я провалилась в сон, напоминавший скорее обморочное забытье.
Наутро я пришла в себя по-прежнему слабой и измученной. Снова какая-то женщина кормила меня и ухаживала за мной. Она при этом не произносила ни слова. А я ни о чем не спрашивала ее. Я знала, что мне все равно не скажут правду. Я страшно ослабла. Мне было все равно. Господь уберег мое тело от скверны. В безмерном своем милосердии он спасет меня.
Не знаю, сколько времени прошло. Я начала поправляться. Теперь я ела сама, сидя в постели и опираясь на подушки. Меня хорошо кормили и ни о чем не спрашивали. Я была молода и сильна. Состояние мое улучшалось день ото дня. Прошло еще время, и мне позволили спуститься в сад. Это было удивительно!
Я впервые за много дней услышала человеческий голос. Ухаживавшая за мной женщина спросила, не желаю ли я спуститься в сад. Я не сразу поняла, что именно она говорит. Сначала я различила просто какие-то непонятные мне звуки. Неужели я так отвыкла от человеческой речи? Боже! Она повторила свой вопрос. Только теперь я поняла ее. Не в силах говорить, я ответила утвердительным кивком. Она вышла из комнаты.
«О, неужели я утратила дар речи?» – ужаснулась я.
Я собралась с силами. Раскрыла рот и попыталась что-то сказать. Я услышала какой-то слабый писк, какие-то нечленораздельные звуки. Я не могу говорить! И снова (в который раз!) захлестнуло меня чувство ужаса. И снова молитва просветила мой смятенный рассудок.
«Нет, – убеждала я себя, – ты не утратила дар речи окончательно. Снова и снова собирайся с силами. Говори и речь вернется к тебе».
Я собиралась тотчас исполнить принятое решение, но тут в комнату вошла женщина, моя сиделка, она принесла мне белье и одежду. Все было новое. Интересно, куда девались вещи из моего узелка? Но и это белье и платье были недурны, опрятны и чисто выстираны. Женщина помогла мне одеться. Я уже ходила по комнате, но, конечно, была еще слаба.
Она причесала меня и заколола мне волосы на затылке. Пальцы ее оказались быстрыми и умелыми.
Мы стали спускаться по лестнице. Она поддерживала меня под руку.
«Надо запомнить, что где расположено в этом доме», – подумала я.
Но запоминать было, собственно говоря, нечего. Мы наконец-то спустились. Женщина вынула из кармана передника ключи и отперла маленькую дверцу в стене.
Мне на миг почудилось, будто на меня рушится нечто странное, какая-то лавина звуков и запахов, яркий свет ударил по глазам. Я покачнулась и без чувств упала на руки своей сиделки.
Очнулась я на садовой скамье. Я сидела. Она поддерживала меня одной рукой, а другой смачивала мне виски прохладной водой. Потрясение, которое я испытала, впервые после многих дней затворничества очутившись на воздухе, исцелило меня, вернуло мне речь и голос.
– Пить, – слабо и хрипло произнесла я. Женщина тотчас поднесла к моим губам стакан воды. Я глотнула несколько раз. Горло увлажнилось. Мне снова хотелось молчать. Но я заставила себя заговорить снова:
– Где я?
Голос мой и на этот раз звучал ужасно, хрипло, а то вдруг тонко, словно мышиный писк. Женщина, к счастью, ответила мне:
– Не тревожьтесь. Ничего худого вам не сделают.
В том состоянии, в котором я находилась, меня и это обещание обрадовало. С женщиной мне больше не о чем было говорить. Вскоре она снова отвела меня в комнату. Свежий воздух благотворно подействовал на меня. Мне даже показалось, что теперь я ступаю более твердо.
Вы, конечно, уже догадались, куда я попала. Да, в тот самый дом, к той самой старухе. И сейчас мы с вами здесь.
Постепенно я поправлялась. Я это чувствовала. У меня даже возникла потребность посмотреться в зеркало. Круглое зеркало висело над комодом. Я посмотрелась. Да, я снова выглядела сильной и молодой. Теперь, когда опасность изнасилования, кажется, миновала, я вспомнила, как разбойники говорили о моем уродстве. Я внимательно посмотрела в зеркало. Густые темные волосы, довольно блестящие глаза, губы довольно нежные и розовые. Нет, я вовсе не уродлива. Я почувствовала обиду и сильную неприязнь к ним. Тотчас я вспомнила, как молилась о том, чтобы выглядеть страшной, лишь бы избежать надругательства. Мне стало смешно, я улыбнулась своему отражению. Наверное, все, что связано с человеческой внешностью, будь то внешность женщины или внешность мужчины, всегда немного смешно.
После всего пережитого я чувствовала себя странно доброй. Вот теперь наконец-то мое детское осуждение матери окончательно ушло в прошлое. Теперь я чувствовала, что жизнь человеческого тела чрезвычайно многообразна. Я уже никого не могла осуждать. Жалеть – да. Сочувствовать. Но осуждать – нет и снова нет. Какой свободной я чувствовала себя. Я могла теперь быстро двигаться, словно прежде груз осуждения делал мое тело тяжелым и неуклюжим.
Но я понимала, что моя внутренняя свобода, увы, не соответствует моему пленничеству в этом доме. Кто знает, что еще придется пережить?
Тем не менее, пока меня не трогали. Однако я понимала, что разговор неизбежен. Меня начнут расспрашивать. Я чувствовала, что в этом доме всем распоряжается женщина. Радоваться этому или печалиться? Разве женщины не способны на изощренную жестокость?
Мою дверь перестали запирать, мне позволяли одной спускаться в сад. Вы уже видели, какие там высокие гладкие стены. Бежать было невозможно. Я ничего не знала в этом доме кроме комнаты, глухого коридора, узкой лесенки и этого небольшого сада. Все остальное было для меня тайной.
Наконец однажды утром, когда я причесывалась перед зеркалом, вошла старуха. Я опустила руку с гребнем.
– Ничего, ничего, – сказала она самым что ни на есть обыденным голосом. – Причешись.
Я заметила, что мне совсем и не страшно. Да, пережитые испытания закалили меня. Как легко, спокойно и певуче звучал теперь мой голос. Я вспомнила, как в первые дни, когда начала выздоравливать, я упорно, оставшись одна в комнате, заставляла себя говорить, произносить слова и целые фразы; как вначале мой голос казался мне странным и чужим, но постепенно обрел снова ясное звучание. Вот о чем я думала перед зеркалом, спокойно водя гребнем по волосам. В зеркале я видела отражение старухи. Она была одета в черное платье, на голове – белая накидка. Но вот я увидела ясно ее лицо. Будь это прежде, я бы очень испугалась, но теперь я лишь подумала, что да, это лицо настоящей разбойницы. Что ж, остается мне только полагаться на собственное мужество.
