Не дождавшись перевода «Барнеса», Гесс согласился:
— Yes, das ist ganz wahr (совершенно верно).
План он задумал в июне того года, но попытку осуществить его он предпринял 17 января года текущего, однако в силу погодных условий и ряда других причин она не была доведена до конца.
Тогда Саймон спросил, прибыл он с ведома фюрера или без оного…
— Без его ведома, — ответил Гесс по-английски. — Absolut! — и рассмеялся.
Когда Саймон поинтересовался, почему он не сделал этого раньше, он описал трудности в получении самолета и тренировок; его служебные обязанности не оставляли ему слишком много времени, кроме того, ему нужно было скрывать от Мессершмитта истинные причины своих тренировок. Его перебил Айвон Киркпатрик, сказав, что первая возможность подвернулась в мае. Но Гесс возразил, подчеркнув, что к полету он был уже готов с декабря, но погода не благоприятствовала. Тогда Киркпатрик сказал: "Таким образом, отсрочка из-за погоды и отсрочка из-за побед Уэйвелла сделали май действительно…"
Гесс согласился:
— 10 мая я сделал первую попытку.
Это интересное замечание, особенно, если учесть, что в "Исправленной версии" беседы Саймона, подготовленной для офицеров-правоведов на Нюрнбергском процессе, содержится такая фраза, как: "Свою первую попытку я предпринял 10 января".
Зачем британскому министерству иностранных дел (где, предположительно, была внесена эта "поправка") понадобилось отодвигать дату на четыре месяца назад? Было ли это сделано в угоду мнению русских о том, что Гесс прибыл в поисках поддержки Британии для нападения на Россию или для того, чтобы отвлечь внимание от даты переговоров или серии обманов, которые, очевидно, предшествовали полету?
Наконец после продолжительных попыток выяснить, не был ли он прислан фюрером, Гесс протянул Киркпатрику две подготовленные им половинки листа с записями и дал честное слово, что они соответствуют тому, что говорил ему Гитлер во время многочисленных бесед.
Киркпатрик зачитал их перевод:
— Основы для взаимопонимания. Во-первых, во избежание в будущем войн между Англией и Германией следует определить сферы влияния. Сфера интересов Германии находится в Европе. Сфера интересов Англии — ее Империя…
— Таким образом, Европа означает континентальная Европа? — перебил Саймон. Гесс согласился:
— Да, континентальная Европа.
— Включает ли она какие-то части России?
— Естественно, европейская часть России нас интересует, если, к примеру, мы заключим с Россией договор, Британия ни в коем случае не должна вмешиваться.
— Россия не в азиатской ее части, то есть Россия, лежащая к западу от Урала?
— Россия нас не интересует…
— Хочется знать, Москва и вся та часть — это часть европейской зоны?
— Вовсе не обязательно.
Далее Киркпатрик мог перейти к следующим вопросам, практически изложенным Гессом в его первом интервью, — возврат германских колоний, бесполезность потерь, которые несло население, заключение одновременного мира с Италией и невозможность бросить на произвол судьбы Ирак. Саймон настаивал на выяснении деталей — что, например, будет с Голландией, Норвегией, Грецией? На этот вопрос Гесс дал общий ответ — фюрер разъяснении не давал. Затем он вернулся к основному положению — Британия не должна вмешиваться в дела континента, в то время как Германия не будет вмешиваться в дела Империи.
Продвинуться дальше они не смогли. К этому времени Саймон, сделавший вывод, что Гесс, как он выразился в отчете Черчиллю, "был совершенно не вхож в круги, управляющие войной" и ничего не знал о стратегических планах, решил, что настала пора закончить беседу. Гесс предпринял последнюю попытку убедить его в том, что если Британия не пойдет на соглашение теперь, позже она все равно будет вынуждена сделать это, но Саймон воспринял это как угрозу и сказал, что в Британии они не слишком любят, когда им угрожают. Гесс ответил, что угрожать не думал, а просто выразил личное мнение; судя по форме выражения, это действительно было так.
Когда посетители поднялись, собираясь уйти, Гесс спросил Саймона, не сможет ли он переговорить с ним с глазу на глаз. Саймон согласился. Когда все остальные ушли, Гесс обратился к нему по-английски. Говорил он очень искренне, и его слова, улавливаемые спрятанными в комнате микрофонами, записывались стенографом в соседнем помещении.
— Я прибыл сюда, знаете ли, полагаясь на благородство короля Англии и благородство британского народа. Я думал, что король и герцог Гамильтон возьмут меня под свою защиту. Со мной очень хорошо обращались в госпитале и казармах в Лондоне. Я приехал сюда, и здесь со мной тоже как будто хорошо обращаются. Но только непосредственно со мной. С тех пор, как я здесь, меня спрашивали, не беспокоит ли меня шум. Беспокоит, потому что меня волнует мой переезд. Против шума у меня есть «Оропакс».
— Вы говорите об ушных бирушах?
— Да. Вторую или третью ночь в коридоре, ведущем в мою комнату, все время кто-то шумел. Я не мог уснуть всю ночь. На другой день мне досаждал мотоциклетный шум с дороги и постоянно гудели аэропланы. Я пошел в спальню, чтобы вздремнуть часок, но и тут мне не было покоя: хлопали двери, топали ноги по лестнице, вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз. Я не могу спать…
Саймон спокойно его заверил, что мысль о намеренной природе шума совершенно безосновательна, как безосновательна была уверенность о примесях в пище и внедрении в его окружение офицеров секретных служб. Вещи такого рода в Великобритании не делались. Заблуждения были "детскими, идиотскими, знаете ли".
— Если вы мне не поверите, я сойду с ума и умру, — с отчаянием проговорил Гесс и, когда Саймон еще раз попытался развеять его подозрения, добавил: В этом доме я больше есть не буду.
— И очень глупо с вашей стороны.
— Предпочитаю умереть с голоду, а не от нервов, не от смущения разума…
— Полнейший абсурд…
— Не знаю, кто, у меня нет доказательств, но я знаю об этом…
Его английский делался все более возбужденным и менее правильным по мере того, как он пытался внушить Саймону мысль, что если он умрет здесь, если его найдут с перерезанными венами, немецкий народ будет убежден, что его убили секретные службы, и тогда конец взаимопониманию.
Он вытащил фотографии жены и сына, которые привез с собой, и протянул их Саймону.
— Пожалуйста, спасите меня ради них. Спасите меня ради мира и спасите меня ради них.
Новому доктору он не доверяет, продолжал он. Саймон объявил, что Дикса вызвали только потому, что боялись, что у него (Гесса) были трудности "нервного характера", а приглашенный был специалистом в этой области. Он посоветовал Гессу держаться по-солдатски и не терять мужества.
— Я солдат и был храбрым, но мой опыт…
Саймон ушел после очередной попытки заставить его проявить мужественность; но, как указал Гесс, свою храбрость он уже проявил, решившись на перелет.
После этой беседы доктор Дикс нашел своего подопечного крайне истощенным и проголодавшимся. Гесс заставил Дикса поклясться, что никто не собирается его отравить, — после чего пожал ему руку и попросил есть, несмотря на недавние уверения, что в этом доме больше не возьмет в рот ни крошки. Он тут же уничтожил кусок торта и попросил добавки. Полковник Скотт записал в дневнике: "Остаток вечера он пребывал в успокоенном состоянии, был несколько высокомерен и груб и после ужина прогулялся по лужайке с майором Фоли".
Это наблюдение совпадает с сообщением Шепарда о его поведении после объявления о переводе из замка Бьюкенен и свидетельствует о том, что он не притворялся с Саймоном, а скорее проявлял эгоцентризм испорченного и не вполне уравновешеннбго ребенка. Примерно то же сказал о нем после войны Карл Хаусхофер: "Он никогда не был совершенно нормальным. В начале 1919 года у него проявлялись суицидальные наклонности и отсутствие уравновешенности. Помнится, я послал его к нашему семейному врачу, доктору Боку, который обнаружил в нем черты инфантилизма". Но каким бы наивным и инфантильным не казался Гесс, он проявил достаточную трезвость ума, чтобы обвести вокруг пальца лорда-канцлера, как он провел Киркпатрика и Фрэнка Фоли. В отчете о беседе, сделанном на другой день, 10 июня, Саймон подытоживает:
