Бивербрук прибыл ранним вечером 9-го числа. Его пропуск был выписан на имя доктора Ливингстоуна. В 7.30 его проводили в комнату Гесса.

— Ваш английский стал заметно лучше, — сказал он, поздоровавшись.

— Немного, — ответил Гесс, — не так, чтобы очень.

— Значительно лучше. Вы помните тот раз, когда мы беседовали в Канцелярии в Берлине?

С какой целью делались эти постоянные ссылки на последнюю встречу в Берлине? Не для того ли, чтобы закамуфлировать другую, более позднюю, имевшую место после майского прибытия Гесса? Или же Бивербрук использовал воспоминание с тем, чтобы растопить лед встречи?

После еще нескольких похвал в адрес английского языка Гесса — которые он будет повторять на протяжении всего разговора, так как переводчика не было, Бивербрук пожаловался, что наступили трудные времена. Гесс согласился. Тогда Бивербрук сказал, что всегда был против войны.

— Я тоже, я знаю это, — ответил Гесс.

— Да, и вы тоже — очень жаль, что все так получилось. Очень жаль. Я очень переживал. Со своей стороны я пытался сделать все возможное, чтобы избежать… Теперь все стало гораздо сложнее — теперь существует целый ряд трудностей, так что сразу и не увидишь, что можно сделать…

Бивербрук продолжал говорить в таком же духе. Его цель, как и лорда Саймона, состояла в том, чтобы постараться заставить Гесса разоткровенничаться. Гесс предупредил его, что Англия затеяла с большевизмом опасную игру.

— Да, — согласился Бивербрук, — не могу сказать, зачем немцам понадобилось нападать на Россию, не могу понять, зачем.

— Потому что мы знаем, что в один прекрасный день русские напали бы на нас.

— Напали бы на Германию?

— Да.

— На самом деле вы намеревались разрушить русскую машину, русскую военную машину?

— Да, русскую машину. Если Россия будет повергнута, это будет хорошо не только для Германии и всей Европы, это будет хорошо и для Англии.

Бивербрук попытался узнать, что известно Гессу о русской военной промышленности. Гесс правильно сказал, что до нападения им ничего известно не было, все было "покрыто мраком тайны". Бивербрук снова вернулся к загадке германского нападения; вероятно, они должны были говорить себе:

— Сначала мы должны закончить войну с Англией. Но мы были уверены, что Россия нападет на нас раньше, — ответил Гесс. — И это логично.

После еще нескольких попыток выяснить что-нибудь насчет военного производства России Бивербрук сказал:

— Вы считаете, что Россия потерпит в войне поражение, но за короткое время восстановится и станет еще сильнее?

— Именно так, я совершенно уверен, — солгал Гесс, зная о намерении Гитлера разрушить существующий порядок и «германизировать» восточную Европу, так что ни о каком восстановлении России не могло быть и речи.

Бивербрук сменил тактику. Раньше в беседе Гесс просил его добиться разрешения на его встречу с герцогом Гамильтоном, поскольку тот был единственным человеком, которого он называл здесь своим другом, хотя и знал его не очень хорошо; теперь Бивербрук спросил его, не было ли у него в Англии других друзей, кроме герцога.

— Нет, никого нет…

— Кроме меня!

— Нет. Но вы здесь. — Гесс засмеялся. — Вы им станете.

Бивербрук усмехнулся. Вскоре он ушел, захватив с собой ворох исписанных листов, приготовленных Гессом. Он пообещал, что заедет навестить его снова, как только вернется из Москвы. Но это обещание он не выполнит.

Как он признается позже полковнику Скотту, из разговора ничего ценного он не вынес. Однако он сказал, что в психическое расстройство «Z» ему верится с трудом.

Позже Гессу удалось переправить Бивербруку копию своих показаний относительно наркотиков и ядов, добавляемых ему в пищу. Тот, в свою очередь, переслал документ в министерство иностранных дел. Ответ Кадогана гласил: "Должен твердо сказать, что обвинения Гесса в наш адрес относительно плохого с ним обращения совершенно беспочвенны… некоторые его заблуждения приняли характер настоящих маний".

Бивербрук, однако, ему не поверил. Два года спустя, в начале сентября 1943, он сказал Брюсу Локхарту, что, по его мнению, Гессу, чтобы заставить говорить, давали наркотики. По прошествии многих лет он говорил Джеймсу Лизору, что считал Гесса психически здоровым. В разговоре с Брюсом Локхартом он заметил, что убежден в том, что Гесса послал Гитлер, чтобы развязать руки в войне с Россией, поставив условие, что в случае провала он от него откажется; он считал, что Гесс намеревался приземлиться в Шотландии незамеченным, сжечь самолет и найти герцога Гамильтона. Когда его план не удался, он, чтобы спасти честь, предпринял попытку самоубийства. Единственное, о чем Бивербрук не сказал или что Локхарт не записал в дневнике, так это почему Гесс и Гитлер были так уверены, что герцог Гамильтон поможет. Этот вопрос напрашивается сам собой, а отсутствие ответа позволяет предположить, что Бивербрук знал что-то, о чем не говорил.

Зимой 1941 года Гесс занимался восстановлением функции ноги. Его психическое здоровье тем временем ухудшалось с угрожающей быстротой. Так, во всяком случае, казалось; он жаловался на боли в голове, глазах, животе. Ухаживавший за ним медицинский персонал отмечал у него появление галлюцинаций: он размахивал руками и шептал что-то, обращаясь к голым стенам. Навязчивые идеи насчет яда в пище стали еще более выраженными. Свои бумаги он обвернул в несколько слоев ткани, заклеил и расписался, чтобы спасти от любопытных глаз секретной службы, как объяснил он Фоли. Как записал в дневнике Скотт, он "даже предположил, что плотник, старый, бедный Моксем [устанавливавший бронированные стекла на окна], был переодетым секретным агентом". Хирургу, лечившему его ногу, 4 декабря он сказал, что теряет память.

7 декабря, вскоре после проявления этого нарушения, случилось нападение японцев на Пирл-Харбор, заставившее Рузвельта вовлечь Соединенные Штаты в войну, поскольку Гитлер, оставаясь верным договору с Японией, тотчас объявил Америке войну. Таким образом, надеждам, которые еще мог питать Гесс, наступил конец. Случилось то, ради предотвращения чего и была задумана его миссия. Началась полномасштабная мировая война, и Германия осталась один на один с необъятными просторами и огромными человеческими ресурсами Советского Союза, с одной стороны, и со столь же необъятной экономической, промышленной и военно-морской мощью западных держав — с другой.

Скотт записал, что на другой день Гесс находился "в очень плохом состоянии", и 9 декабря, хотя и чувствовал себя "немного лучше", но пребывал в "истощенном и довольно плаксивом состоянии". Что он думал по поводу Пирл-Харбора, неизвестно, так как записи на эту тему отсутствуют. Однако надежды на доведение своей миссии до конца он не оставил, во л всяком случае так он сказал три дня спустя швейцарскому посланнику, Уолтеру Турнхееру.

Как известно с его слов, о встрече с посланником он попросил после того, как узнал по радио о смерти отца; он хотел, чтобы Турнхеер засвидетельствовал его новое завещание. Потом он сказал ему, что это был только предлог. Он хотел связаться с герцогом Гамильтоном и передать важные сведения королю. Посланник объяснил, что, поскольку не являлся послом, правом доступа к королю не обладал. Тем не менее, пока посланник ждал, он написал пространное письмо Его Величеству, в котором утверждал, что прибыл в надежде установить мир, но не получил такой возможности, но он был убежден, что его миссия еще может увенчаться успехом, если только его сведут с нужными людьми. Написанное на пяти листах письмо он свернул и вложил в конверт с печатями швейцарской дипломатической миссии и британского правительства, предоставленный Турнхеером. В конце письма он констатировал, что прибыл в Великобританию безоружным, рискуя жизнью, в расчете на добрую волю англичан и сейчас он всецело полагается на добрую волю короля. Вместе с письмом он поместил в конверт длинную жалобу на условия его содержания. Как следует из отчета Турнхеера своему правительству, Гесс сказал, что не станет обременять его подробностями всего этого; по словам Фоли, прислушивавшегося в звукозаписывающей комнате к каждому слову, он "поднял вопрос о своих обычных подозрениях на яд. Он пожаловался на нарушения в работе кишечника, потерю памяти и нервное расстройство", но когда посланник спросил, нет ли у него реальных причин жаловаться, он ответил, что нет. "Можно сказать, — записал Фоли в заключении своего отчета, — что у посланника создалось впечатление, что Джонатан страдает от иллюзий".