Майкл был слишком хорошим профессионалом для того, чтобы прошлое Дортмунда могло повлиять на его суждения или выбор курса лечения. Этого человека судили в Нюрнберге, но он сумел избежать виселицы. С тех пор, терзаемый чувством вины и посттравматическим психозом, Дортмунд каждую ночь путешествовал в ад и каждое утро возвращался обратно.

Иногда даже от одного взгляда на Дортмунда Майкла бросало в дрожь. Он думал, каково было бы им с Кэти в Белсене в 1943-м – они бы смотрели друг на друга сквозь двадцатифутовый забор из колючей проволоки, женщины и дети с одной стороны, мужчины с другой, а вокруг бы стоял запах смерти, запах поднимающегося из печей дыма.

Майкл напомнил себе, что такие мысли не пристали профессионалу. Но разве возможно полностью отстраниться от собственного разума? Он посмотрел на Дортмунда и содрогнулся от отвращения. И все равно он испытывал жалость к этому человеку. Бывали даже моменты, когда Майклу он почти нравился. Присутствие рядом бывшего нациста напоминало ему, что все люди имеют потенциал творить зло и что иногда, даже осуждая поступки другого человека, мы все же можем воспринимать его как личность. А личность Дортмунда весьма интересовала Майкла.

Дортмунду было девяносто лет. Его лицо покрывали печеночные пятна, а углы рта смотрели вниз. Сверкающая лысина покоилась среди седых прядей, словно фарфоровый горшок в соломе. Он никогда не улыбался.

– Мне нужно спросить вас… – наконец проговорил Дортмунд.

– Да? – Обычный вопрос-приглашение психиатра.

– Вы умеете хранить тайны?

– Конечно.

– Неразглашение врачебной тайны? Клятва Гиппократа?

Майкл колебался. Не все современные врачи принимают ее, но он недостаточно проснулся для того, чтобы вдаваться в детали: Дортмунд был ранней пташкой. Он всегда приходил на прием в семь тридцать, чтобы успеть вернуться в свое логово до того, как проснется весь остальной мир, – он не слишком любил сталкиваться с ним лицом к лицу. Майкл ничего не имел против того, чтобы раз в две недели приходить на работу чуть свет. Это давало ему возможность после ухода Дортмунда целый час разбирать бумаги.

– Совершенно верно, – ответил Майкл.

Дортмунд посмотрел на него так, будто не был уверен, не издевается ли доктор над ним. Даже после стольких лет, прожитых в Англии, он не приобрел чувства языка. Майкл не раз убеждался в том, насколько опасны при разговоре с Дортмундом попытки шутить. Шутки основаны на тонкой языковой игре, которая не была доступна пониманию этого пациента.

– Да. – Старик кивнул. – Знаете, я уже долгое время храню эту тайну – с тех пор как мне исполнилось семь или, может быть, восемь лет.

Он встал с дивана и проковылял по комнате к окну-иллюминатору. Под ярким утренним светом он казался выставленной на обозрение мумией.

– Я знаю, когда что-то должно произойти, доктор Теннент. Иногда я даже это вижу. И эти видения всегда предвещают плохое.

Майкл смотрел на него и молча ждал продолжения, затем, когда его не последовало, спросил нейтральным тоном:

– Вы экстрасенс? Вы это имеете в виду? В этом состоит ваша тайна?

Дортмунд, оглаживая костистыми пальцами полированный, красного дерева набалдашник трости, глядел на Майкла слезящимися глазами.

– За свою жизнь я не совершил ничего, чем мог бы гордиться, – сказал он. – И этими видениями я тоже не горжусь.

– Расскажите мне, что вы видите.

– Я знаю, когда с кем-нибудь должно случиться несчастье. Я решился обратиться к психиатрам, потому что хотел найти искупление своим грехам до того, как умру. Я не нашел его – пока не нашел, – но я кое-что вижу, и, возможно, именно поэтому пришел к вам. Может быть, сама судьба направила меня сюда, чтобы я мог предостеречь вас.

– Предостеречь от чего?

– Вы потеряете любимую женщину.

Майкл хотел сказать: «Вы опоздали на три года», но промолчал. Под взглядом Дортмунда он чувствовал себя не в своей тарелке. Он отвел глаза. Когда он снова посмотрел на старика, то обнаружил, что тот продолжает глядеть на него с выражением странного отчаяния. Этого еще не хватало. Майкл совсем не хотел подводить базу под фантазии старика своими расспросами. Ему необходимо было время, чтобы обдумать услышанное и дать четкий, выверенный ответ. Какие у него еще есть любимые женщины? Только мать – семьдесят пять лет, железное здоровье. Даже если ему суждено вскоре потерять ее, он ничего не желает об этом знать, и уж точно не от этого человека.

Майкл посмотрел на часы. К его облегчению, пятьдесят минут, отведенные на консультацию, прошли.

– Пожалуй, хватит на сегодня, – сказал он.

После ухода Дортмунда Майкл дописал в карту: «Склонен к самоубийству».

Его следующий пациент опаздывал, и у него появилось несколько свободных минут. Наперекор себе он взял телефон и набрал номер матери. С ней все было прекрасно; отец уехал к Лимингтонской гавани – поплавать на лодке, а сама она собиралась пойти с подругой на выставку цветов.

Разговор с матерью ободрил Майка. В отличие от его пациентов, да и от него самого, его родители нашли в жизни мир и спокойствие.

Обливаясь потом, Тина Маккей лежала на жесткой металлической поверхности. Ее руки, ноги, туловище были плотно привязаны к ней, голова зажата в чем-то вроде тисков. Она не могла пошевелить ничем, кроме глаз. Она смутно ощущала катетер, установленный в мочеиспускательном канале. Она понятия не имела, где находится и сколько сейчас времени.

– Хочешь, скажу тебе кое-что?

Она со страхом посмотрела на склонившегося над ней мужчину, стараясь собраться с мыслями, несмотря на ужасную боль во рту.

На нее мягким взглядом серых глаз смотрел Томас Ламарк. Он держал в руках окровавленные стоматологические щипцы.

– Не волнуйся, Тина, не каждый урок должен быть болезненным. А этот урок может оказаться полезным для тебя. Моя мать всегда говорила мне, что человек должен обладать хорошими манерами. В этом мире мы непрерывно учимся. Усваиваешь уроки – становишься лучше, чем был. Разве ты не хочешь стать лучше, Тина? – Его голос был глубок и до смешного благожелателен.

Она ничего не ответила. Уже несколько часов назад она поняла, что голые бетонные стены этого помещения не пропускают звук. Кричать было бесполезно.

Ей нужно было как-то уговорить этого человека отпустить ее – она чувствовала, что где-то внутри у него еще осталась человечность, которую она могла бы попытаться затронуть, если бы смогла установить с ним хоть какое-нибудь взаимопонимание.

– Хорошие манеры подразумевают, что человек способен признать свою неправоту и попросить прощения. Чтобы попросить прощения, нужно обладать мужеством – ты обладаешь мужеством, Тина? Я имею в виду, можешь ли ты по-настоящему попросить прощения за то, что не стала печатать мою книгу?

Ей было трудно говорить, но она попробовала. Из наполненного кровью рта, в котором почти не осталось зубов, слова выходили с трудом и неузнаваемо искажались:

– Т-с-та. Прн-сте свою-х кх-нигу. Я нап-чтью. Клх-нусь, я нап-чтью ее.

Томас Ламарк, покачал головой:

– Мне жаль, Тина. Ты ведь сама видела, что, когда я подбросил монету, выпал орел. Я должен подчиняться монете. В жизни должны быть правила, которых нужно придерживаться. И у тебя, и у меня жизнь вышла из-под контроля, верно?

Движением глаз она согласилась с этим.

– Но ты, по крайней мере, могла предотвратить это, Тина. Я же не мог – и в этом различие между нами. Я родился таким, какой я есть. Я никогда не просил об этом. Всю мою жизнь люди твердили мне, что у меня не все в порядке с головой. Мне пришлось с этим согласиться. Мне не нравится быть таким, но я ничего не могу с этим поделать. Я могу только принять то, что во многом я поступаю не так, как остальные люди.

Он отошел на пару шагов назад, улыбнулся, стянул с рук хирургические перчатки и раскинул в стороны свои большие руки.

– Тебе нравится, в чем я хожу?