Ты идиот.

Ты опозорил меня.

Ты выставил меня полной дурой.

И это было так. Он знал это. Через десять минут бармены поймут, что к чему, и начнут насмехаться над ними. И официантки. Лучше всего, наверное, остаться в этой комнате, и пусть со всем разбираются похоронные распорядители. Он сделал все, что мог, отплясал свое. Теперь пускай все катятся к чертям.

Он посмотрел на небольшую, единственную в доме фотографию отца, которого он едва помнил – тот ушел, когда Томасу было три года. Отец, в длинном плаще, стоял перед пропеллером самолета. Его собственного, как однажды сказала Томасу мать. Высокий человек, по-тевтонски красивый, с черными волосами и жестким, неулыбчивым выражением лица. Томасу нравилась эта фотография. В этом человеке была холодность, было достоинство. Такого человека никогда и никто не выставит дураком.

Томас был сыном своего отца.

Он потянулся к телефону. Старомодная модель, с диском, а не с кнопками. Мать считала, что крутить диск более элегантно, чем нажимать на кнопки. Он набрал домашний номер Джоэля Гарримана.

Гарриман сам взял трубку. Томас мгновенно узнал его голос – визгливый голос дурашливого толстяка:

– Томас, здравствуй, дружище. Как все идет?

Томас понимал, что Джоэлю Гарриману уже лет двадцать как не о чем писать, но мать настояла на том, чтобы продолжать ему платить, и Томас знал почему: потому что он был крупным специалистом по подхалимажу. Безжизненные, аккуратно зачесанные на плешь волосы, шитые на заказ утепленные костюмы, личный тренер, перманентный загар. Гарриман непрерывно бомбардировал редакции газет и телеканалы плохо написанными, плохо фотокопированными пресс-релизами о Глории Ламарк.

Но надо отдать ему должное: толстяк добился того, что о днях рождения матери упоминали несколько крупнейших газет и журналов. А когда какой-нибудь из ее старых фильмов был запланирован к показу на телевидении, он мог устроить ей интервью на местной радиостанции. И он умел разговаривать с людьми.

– Вы хоть кому-нибудь сообщили? Что вы вообще сделали?! – взвыл Томас. Его голос срывался от злости.

– Эй, дружище! – Гарриман переменил тон. – Что стряслось?

– Скажите мне, что вы сделали, чтобы люди узнали о смерти моей матери?!

– Мы разослали пресс-релиз, текст которого ты нам дал.

– Кому вы его разослали?

– Да всем! И еще мы обзвонили тех, кому, по моему мнению, нужно было сообщить об этом лично. Что? Майкл Грэйд, Дикки Аттенборо, Кристофер Ли, Лесли Филипс, Найджел Давенпорт, Далей Грей, Майкл Деннисон, Джон Гилгуд, Майкл Уиннер, Барри Норман, Рэй Куни, Майкл Гордон, Тони Хопкинс, Шон Коннери… Да в чем дело-то? Нужно помнить, что многие ее друзья уже умерли или настолько немощны, что не смогли прийти.

– Я видел только один некролог. В «Таймс». Тот, что я написал.

– Э… а ты не смотрел в «Скрин интернешнл»? На следующей неделе должен появиться в «Варайети». Ну так скажи мне, как все идет.

– Хорошо, – тихо сказал Томас.

– Так ее хорошо проводили? Много народу пришло?

– Много.

– Хорошо. Это хорошо. Она была великой женщиной. Знаешь, что я тебе скажу? Все эти современные актрисы – они ей и в подметки не годятся.

– Мне нужно возвращаться к гостям, – сказал Томас. – Я едва урвал минуту.

– Извини, что не смог прийти. Я рад, что все в порядке. Слушай, не вешай носа. Ты был ей хорошим сыном. Ей повезло с тобой. Нам всем будет ее не хватать.

Томас положил трубку. Гнев бушевал во всем его теле.

Он оглядел стены с фотографиями. Его мать тоже была сердита, но он буквально исходил яростью. В мире так много вещей, способных вызвать ярость. Только избавляешься от одной, как тут же всплывает другая.

Нужно контролировать себя. Иначе, как сказал папа римский, «восстает империя страха. Хаос набирает силу».

Хаос.

Эффект бабочки доберется и до тебя. Один легкий взмах крыльев на краю вселенной… нельзя допустить, чтобы это случилось, надо поймать бабочку и оторвать ей крылья.

Он вытащил из кошелька визитную карточку этого тупицы репортера Джастина Ф. Флауэринга и бросил ее на стол. Карточка упала лицевой стороной кверху. Хороший знак.

Он вынул из кармана монету и подбросил ее.

Орел. Отлично. Не поладим.

Он набрал 141, затем номер, указанный на визитной карточке. Джастин Ф. Флауэринг был на месте и поднял трубку.

Томас изменил голос ровно настолько, чтобы репортер не смог узнать его:

– Мне сказали, что ты сегодня был на похоронах Глории Ламарк. Пишешь статью?

– Да. Только там никого не было.

– К какому дню?

– Для завтрашнего номера.

– Хочешь небольшую сенсацию? Подперчить твою статью?

– А что у вас есть?

– Нам нужно встретиться. Не стоит обсуждать это по телефону.

– Как вас зовут?

– Не могу тебе этого сказать. Просто приди на встречу. Сейчас я дам указания. Сегодня вечером, в шесть часов. Потом вернешься, допишешь свою статью. Тебе это понравится, Джастин. Тебе понравится наш разговор. Скоро ты поднимешь свой образовательный уровень.

– Я уже почти разобралась, – сказала Аманда. – Сейчас я более уверена в себе, чем когда-либо. Я чувствую, что моя жизнь налаживается.

– Это всегда очень тяжело – встретить реальность лицом к лицу. Гораздо легче игнорировать ее или искажать сообразно своим представлениям.

Аманда кивнула. Она знала, в чем ее проблема. Ей не понадобилось трех лет терапии по шестьдесят пять фунтов за консультацию, чтобы увидеть реальность такой, какая она есть. Ее проблема встречалась с ней лицом к лицу целых семь лет. Теперь она это понимала.

Психотерапевта Аманды звали Максиной Бентам, она была отдаленным потомком философа Иеремии Бентама. Иеремия Бентам был страстным защитником человеческого права на счастье, он верил, что люди имеют право жить свободной жизнью, не стесненной никакими ограничениями. Разделяя его убеждения, Максина также считала, что слишком многим современным людям не дает жить чувство вины. Люди должны освободиться от того гнетущего багажа, который на них взвалила жизнь.

Максина была полной женщиной, не толстой, не жирной, а уютной и располагающей к себе. У нее было приятное лицо с теплой улыбкой и умными, внимательными глазами. Ее светлые волосы были коротко острижены. Как обычно, она была в сшитом на заказ свободном, мешковатом платье, достающем ей до середины голеней. На ее пальцах красовались крупные кольца, а на шее висел кристалл кварца размером с небольшую планету.

Аманда сидела в плетеном кресле и пила остывший мятный чай. Общение с Максиной ей очень помогало в жизни. Психотерапевты никогда не высказывают свои суждения, если пациент их об этом не попросит, но Аманда сразу предупредила, что ей очень интересны мнения Максины. Та была для нее как мудрая тетушка, в ее присутствии Аманда чувствовала себя комфортно и спокойно. Она хотела бы иметь возможность так разговаривать со своей матерью. У ее лучшей подруги, Рокси, были с матерью такие отношения, и Аманда всегда этому завидовала. Сама она поддерживала с матерью ровные, но не доверительные отношения, и такими они останутся навсегда.

Ее мать была из поколения шестидесятых, таких, как она, называли «дети цветов». Она ни к чему особенно не стремилась в жизни и никогда не бралась за нее по-настоящему. Аманде была гораздо ближе сестра Лара, хотя она и считала невыносимым занудой ее мужа, банкира-трудоголика. И она обожала их троих детей, племянника и племянниц.

Максина удобно расположилась на полу, откинувшись спиной на диван. Она спокойно смотрела на Аманду, ожидая продолжения.

– Брайан! – воскликнула Аманда. – Ты знаешь, мне даже его имя теперь не нравится. Не могу поверить, что я столько встречалась с человеком, которого зовут Брайан!

Максина улыбнулась:

– Это интересно, Аманда. Ты можешь вспомнить, когда тебе перестало нравиться его имя?