Внизу располагались комнаты и кабинеты, в которых жило большинство ученых Горы Албан. По территории были расставлены столбы, подобные межевым: тут историки и доисторики, там — эпические поэты, а здесь — антропологи и лингвисты.

«Ведутся серьезные исследования, — гласила одна надпись. — Певцам вход воспрещен».

«Голые факты не приносят радости», — утверждала другая.

Значит, древнее соперничество летописцев и певцов все еще теплится, как всегда было со времен Падения, когда немногие уцелевшие свитки так перемешались, что никто не знал, где правда, а где вымысел. Заветная прерогатива певцов, Законная Ложь, оказала плохую услугу их коллегам, потерявшим точку опоры.

Но все здесь носило на себе отпечаток заброшенности — по меньшей мере несколько месяцев сюда никто не входил. Многие летописцы и певцы выступили в поход вместе с Войском прошлой зимой и теперь наслаждаются солнцем Котифира. Остались лишь старики, немощные и те, кому по должности никак нельзя было отлучиться. После промозглой зимы в продуваемой сквозняками трубе училища, неудивительно, что и они возжаждали путешествий, особенно при возможности прихватить с собой сомнительные удобства дома.

Все это звучит невероятно. Неужели они действительно ожидают, что эта тяжеленная груда сорвется с вековечного места, прихватив обитателей? М-да. Нижние окна не только плотно затворены ставнями, но и изнутри стены обиты досками, сквозь которые просачивается свет предвестий. Внешняя скала должна бы заслонять его: Хм, а там ли еще утес? Может, Гора Албан и вправду решила поплавать по туманному морю, как деревянная лодочка, и уже чуть-чуть протекает.

А вот эта лестница воздвигнута совсем недавно, она прорезает хаос этажей с радующей глаз прямотой. Из квадратного колодца поднимается гул, словно грохот подступающего прилива; и тут же — другой звук: быстрые, легкие спускающиеся шаги. В каких-то пятидесяти футах ниже человек в балахоне спешно пересекал лестничную площадку. Это был тот старик, который впустил их на Гору Албан, направляющийся… куда?

— Что ж, а почему бы и нет? — обратилась Джейм к Журу.

И они пошли следом.

Чем ниже, тем больше дерева вокруг. «По крайней мере, — подумала Джейм, — основные опоры должны быть из железного дерева, которое практически невозможно сломать». Оно даже не загорается, если его месяцами не засыпать горячими углями, а потом толстый ствол может тлеть века, переживая смену нескольких поколений. Но, может, предвестья влияют совершенно по-другому. Учитывая древность уровней, через которые они сейчас проходят, новизна лестницы, вероятно, говорит о попытке защитить те этажи, что остались позади.

У подножия ступеней раскинулся нижний зал. Как кендары вырубали пустоты в верхних пределах утеса, так до них каменщики Хатира расширяли пещеры у земли, превращая их в покои с высокими сводами. А еще раньше те же полости использовали предки мерикитов, и развалины их крепости до сих пор лежат у входа в Гору Албан.

Джейм приостановилась, посмотрела налево, на дверь в западном конце длинного главного зала. Ее стойки возвышались футов на сорок, а противовесом для створок служил мощный ствол дерева. В левой половине панели была прорезана меньшая дверца, в которую могла бы въехать телега, а в ней — еще одна, на этот раз в рост человека. Каждую окружала тонкая линия туманного свечения.

Дверь в травяную хижину стояла открытой. Оттуда несся монотонный голос. Когда Джейм приблизилась, слова стали яснее, хотя и не намного понятнее.

— От вербейника мрут мухи, — напевал старик. — К болтовне вы будьте глухи. А укроп наш — вот трепач, как лингвист, ну хоть ты плачь.

Еще один пролет деревянных ступеней вел вниз к полу хижины. Джейм присела на пятую ступеньку, достаточно низко, чтобы видеть комнату, не подвергая себя глупому риску снова ступать на беспокойный пол. Жур плюхнулся хозяйке на колени и тут же заснул.

Внизу старый летописец осматривал банки и кувшины, отбирая поврежденные. Джейм видела, как он вытаскивал листья из осколков стекла, связывал их в пучки и перекладывал в новые кринки, беспрестанно напевая нескладные вирши. В стишках вроде бы перечислялись достоинства различных трав (лечебные, кулинарные и всякие прочие), частенько смысл был непристоен и груб, упоминались имена коллег, исторические факты и старые песни. В зависимости от важности содержимого банок старик расставлял их на полках по собственному усмотрению, но, видимо, в определенном порядке. Джейм слушала, пытаясь найти во всем этом хоть какой-то смысл. Голос летописца то поднимался, то падал до шепота. Лампы качались, трещало дерево.

Обрывки песни начали кружиться в мозгу Джейм, не слова, а мелодия, то громче, то тише, дикая и прекрасная. «Вольвер Лютый, — подумала она в полусне, — завывает мне серенаду снаружи палатки, в которой Торисен запер меня, почти как пленницу, у Водопадов». В любую секунду сейчас может раздаться возмущенный крик брата: «Лютый, ты вообще соображаешь?»

Очнулась она рывком. Никто не кричал. Старик все так же бормотал чепуху; но где-то наверху и позади действительно пели вольверы.

«Это очень странно». — Девушка поднялась, стряхнув с колен Жура, и отправилась проверить.

Музыка шла из-за тройных передних дверей. Лохмотья тумана сочились меж косяков, как струйки дыма, но поверхность под затянутыми в перчатки руками была холодна и делалась все холоднее, словно снаружи на двери упала тень, незаметная и тяжелая, как затмение. Туман и песня перемешивались на морозном ветру, задувающем в щели. Жур зарычал. Джейм чувствовала, как под шапкой шевелятся ее собственные волосы. Невозможно, но ей было знакомо это зловоние, принесенное темным дыханием сквозняка, испарения проклятых земель, где исковерканные корни кричат так, словно их выдергивают из почвы, а несожженные мертвецы всегда возвращаются крадучись. Немыслимо, невероятно, даже не думай, что этот тошнотворный запах реален, не создаешь же ты воздух, которым дышишь. Но, во сне или наяву, если еще остались чувства, то всегда можно повернуться и уйти (убежать) снова, как уже случалось дважды.

Да, если.

Что?

Меньшая из трех дверей раскрылась, стоило к ней только прикоснуться, ведя в другой зал.

Он был темнее, чем на Горе Албан, и освещен только холодным сверканием обнаженного меча. Джейм знала этот злой клинок. А через секунду узнала и человека в запыленной черной одежде, сидящего к ней спиной и сжимающего Разящего Родню.

— Тори?

Брат вздрогнул, но не обернулся.

— Значит, ты все-таки выследила меня, — глухо сказал он. — Больше никаких пряток. Ни от тебя, ни от них. Слышишь их в тенях? Они все возвращаются, кендары, которых мы знали, которые выкупили меня из Тьмы собственными душами. Возвращаются, но они так ужасно изменились, и все это — моя вина. Слушай.

Спит ли она на ступенях травяной хижины? Или Тори затащил ее в один из своих кошмаров, как часто делал в детстве?

Царапанье, хруст, шелест, шарканье… скрытные звуки приближающихся мерлогов, бывших когда-то друзьями детства, пробудившихся в своем же страшном сне.

— Знаешь, он тоже здесь, — прошептал Тори. — Отец. Мертвый, на крепостной стене, с тремя стрелами в груди, — нет, полумертвый на лестнице, спускается, — разве ты не слышишь? Его голос твердит, уговаривает: «Убить, убить».

— Скажи ему, — прошипел Лютый, — пусть бросит этот чертов меч!

Джейм аж подскочила: до сих пор она не замечала темной фигуры вольвера, припавшего к земле у ног Торисена. Теперь девушка перевела взгляд на правую руку брата, освещенную стиснутым в кулаке эфесом, и содрогнулась. Тонкие, изящные пальцы распухли почти вдвое, костяшки и перстень-печатка погрузились в отекшую плоть, по натянувшейся коже бежали темные линии, лучами расходящиеся от лопнувших, сочащихся сукровицей волдырей. Джейм помнила, как болезненно нарывали ее собственные пальцы у Водопадов, а ведь она несла меч, лишь пробираясь по полю битвы. Несомненно, Тори держал его много, много дольше.

Торисен положил свободную руку на голову вольвера.