— Как ты находишь дорогу от одного места до другого? — спросил мальчик.

Гидеон озадаченно посмотрел на него.

— Нам не приходится искать дорогу, — почти сразу же ответил он. — Дорога сама находит нас.

Теперь пришла очередь удивляться Рыжику, но, прежде чем он решился задать другие вопросы, Пэг объявила, что ужин готов. Рыжик ожидал увидеть экзотический овощной суп из вьющихся растений и плоти диких животных, поэтому был немного разочарован, когда получил тарелку довольно обычной еды, которую, очевидно, приготовили из содержимого консервных банок. Но в конце длинного дня любая еда бывает кстати, особенно с вином.

После ужина Гидеон набил трубку ароматными травами, зажег скрученной бумагой и, несколько раз глубоко затянувшись, передал Рыжику.

— Иногда по вечерам мы рассказываем истории, — сказал он, помолчав. — Ты, случаем, не знаешь подходящую?

— Ты слышал когда-нибудь об Островитянах? — спросил Рыжик.

Стало темнеть. Пэг зажгла пару лампочек, Гидеон вынес из повозки мандолину, и в сгущающихся сумерках музыка, вино и дым начали медленно сплетаться и обволакивать их ленивыми кольцами волшебства. Эйлин свернулась калачиком у правого бока Рыжика, ее голова тяжело давила на плечо. Малыш прижался к левому боку, его хвост слегка ударил хозяина и потом еще раз, пока пес не задремал. Треск огня, музыка и голоса соединялись в мерное успокаивающее журчание.

— Мы должны идти домой, — пробормотала Эйлин.

— Темно, — зевнула Пэг. — В такой темноте вам никогда не найти дороги. Ложитесь спать. Утром мы укажем вам путь.

И один за другим они уснули у огня.

На следующий день рано утром бабуля Хопкинс брела по деревенской лужайке, подбирая мусор. Она направлялась к «Большой Медведице», где работала каждое утро: подметала, мыла посуду, выносила бутыли, — в общем, делала это место пригодным для дневной торговли. Бабуле Хопкинс, должно быть, было не меньше девяноста, но глаза у нее были все еще зоркие, и она быстро заметила три растрепанные фигуры, двух человек и пса, спускающиеся по холму от церкви на главную улицу. Она без труда узнала их. Это был Майкл, сын Маргарет Браун, с его несносной собакой и девчонка — естественно, Эйлин Джилберт, дочка доктора. И что она себе позволяет! Бабуля Хопкинс громко фыркнула в неодобрении, прежде чем побрела дальше. Они что, провели всю ночь на холмах? В ее время молодежи подобное поведение с рук не спускали!

Само собой, все трое выглядели не самым лучшим образом. Копна рыжих волос Рыжика была украшена салатом из листьев, травы и другой растительности, а пуговицы на рубашке были всунуты не в те дырки. Эйлин потеряла пряжку с одной сандалии, ее сарафан был порван, да еще она оцарапалась, когда они продирались через колючую проволоку. Даже Малыш, трусивший рядом с ними, был в грязи, а шерсть местами торчала в разные стороны. Эйлин шла и крутила свои волосы, тщетно пытаясь придать им приличный вид.

— Почему ты не отвел меня домой вчера вечером? — жаловалась она. — Папу удар хватит. Что я ему скажу?

— Может, он еще не проснулся? — пытался утешить ее Рыжик. — Может, он думает, что ты спишь в своей комнате. — Он обнадеживающе сжал ей руку.

Эйлин остановилась и повернулась к нему лицом. Ее волосы растрепались, длинный развившийся локон свисал на лицо.

— Ты не знаешь его, Рыжик! Ты не знаешь, какой он. Он прождал меня всю ночь, — Она принялась всхлипывать.

И правда, когда они подошли к ее дому, то увидели открытую дверь и худую фигуру доктора Джилберта, маячившую на пороге. На нем была пижама, халат, а лицо налилось краской. Не обращая ни малейшего внимания на Рыжика, он вперил взгляд в дочь. Когда он наконец заговорил, его голос звенел от напряжения:

— Домой!

Эйлин поникла головой и вошла в дом, не произнеся ни слова. Доктор молча закрыл дверь, оставив Рыжика с Малышом глупо стоять у ворот. Малыш навострил уши. Из открытого окна кабинета на первом этаже доносился его голос:

— Даже представить себе не могу, что бы подумала твоя мать! — Доктор едва сдерживал гнев. — Видит Бог, я пытался воспитывать тебя правильно! А теперь ты говоришь мне, что провела ночь с сыном мойщицы! В лагере жестянщиков! Судя по запаху, исходящему от тебя, ты еще и курила их отвратительную траву. Может, ты еще о чем-то хочешь мне рассказать?

Бормотание Эйлин, прерываемое всхлипываниями и шмыганьем носа, нельзя было разобрать. Пока доктор продолжал свою тираду, Рыжик решил, что вряд ли от его присутствия будет какой-то толк. Он прикрепил поводок Малыша к ошейнику, и они побрели прочь, изо всех сил стараясь не думать о том, какой прием им окажет миссис Браун, которая тоже ждала их всю ночь.

От монотонного бормотания Старшего Советника Леонардо Пегас впал в состояние, похожее на транс. Он сидел на своем обычном месте за длинным столом из красного дерева, изучая лица своих коллег. Человек, сидящий напротив, выглядел невыносимо самодовольным, его сосед — раздражающе напыщенным, женщина в дальнем углу была такой суетливой, словно ею овладел приступ паранойи. Леонардо тяжело вздохнул. Он изнывал от скуки в их компании и хотел поскорее вернуться в мастерскую к Элис. Волшебник уставился на кусок пустой стены, позволив мыслям свободно плыть. На фоне сероватой стены ему привиделось, как тонкая фигура Элис снова танцует перед ним.

Танцы являлись действием, которое раньше не имело значения для мира Леонардо, но изящные движения Элис что-то пробудили в нем, некое хмурое, мятущееся существо, которое до сегодня мирно дремало в своем дальнем углу. Леонардо казалось, что ее танец говорил с ним каким-то не поддающимся определению способом — возможно, не языком слов, а какими-то тайными знаками, знаками могущественных форм странного вида, которые он не мог ни назвать, ни понять. Эти формы медленно кружили перед его глазами, плетя своим кружением узелковую сеть из странных незнакомых мыслей, заманивая его, сбивая с толку, запутывая.

Будучи человеком науки, Леонардо жил в мире слов, чисел и четко определенных понятий. У него было мало опыта в подобных вещах, которые населяли этот незнакомый новый мир. Он задумался: может быть, это чувства? Волшебник не мог заставить их исчезнуть, но ему пришло в голову, что можно добиться некоего контроля над ними. Он мог бы начать определять свои чувства и называть их. То, чему дано название, можно понять, а поняв — управлять этим.

Леонардо потянулся через стол к перу и чернилам и начал составлять список на пергаменте, лежащем перед ним. Восхищение. Это просто. Возможно, даже зависть. И удивление. И… вот это, судя по всему, вина. Словно он вторгся во что-то хрупкое и личное. Кроме того, волшебник был вынужден признать, что испытывал нечто вроде эстетического одобрения. В конце концов, какой мужчина мог бы остаться безучастным к изгибам стройного юного тела? Но и это было еще не все. Было что-то еще, что-то, не поддающееся определению, ускользающее сквозь частокол слов. Леонардо изо всех сил старался распутать то, что было в этом узелке, его пальцы бессознательно перекрещивались и сжимались. Да! Теперь он понял. Волшебник испытывал желание подчиниться… и еще — страх. Леонардо вздрогнул.

В это мгновение голос Старшего Советника ворвался в его мысли.

— А что на это скажет Главный Волшебник Короля?

Леонардо медленно поднял голову. Он ответил не сразу. Он наморщил лоб, словно размышляя над серьезными и важными делами. Он внимательно оглядел ряд ожидающих лиц. Наконец с важностью, накопленной многолетним опытом, он произнес:

— Я более чем согласен с мнением почтенных братьев и сестер.

Когда Леонардо в конце концов добрался до своей постели, он почувствовал невероятное бремя усталости. Конгресс продолжался до самого позднего часа. Хотя кофе, как обычно, имел привкус дезинфицирующего средства, остальные закуски были более-менее приличными, так что Леонардо наелся сандвичей и сумел избежать утомительного приготовления ужина. Но когда он приехал домой, оказалось, что одна из поднимающих пони захромала.