195. А. А. Фету
1866 г. Мая 10...20. Ясная Поляна.
Очень мне стыдно, любезный друг Афанасий Афанасьич, что так долго не писал вам и, главное, не отвечал на последнее ваше, такое славное письмо. Особенно язычок мне понравился! Это так верно; и я так это понимаю.
За стихи Соня, краснея от удовольствия, благодарит вас. Главное, оттого я и не пишу, что не умею писать просто; а непросто — неприятно. Чем ближе люди между собою (а вы по душе мне один из самых близких), тем неприятнее писать, тем чувствительней несоответственность тона письма — тону действительных отношений. Вы меня уж поняли, но для своего удовольствия не могу воздержаться от примера.
Борисов, по его письмам, есть огромного роста 7-ми пудовый весельчак, сангвиник, ставящий последнюю копейку ребром.
Настоящие мои письма к вам — это мой роман, которого я очень много написал. Как какой-то француз сказал: une composition est une lettre qu’on écrit à tous ses amis inconnus. Напишите, пожалуйста, свое мнение — откровенно. Я очень дорожу вашим мнением, но, как вам говорил, я столько положил труда, времени и того безумного авторского усилия (которое вы знаете), так люблю свое писание, особенно будущее — 1812 год, которым теперь занят, что не боюсь осуждения даже тех, кем дорожу, а рад осуждению. Например, мнение Тургенева о том, что нельзя на 10 страницах описывать, как NN положила руку, мне очень помогло, и я надеюсь избежать этого греха в будущем. Пожалуйста, скажите поправдивее, то есть порезче. Что вы говорите о 4-м апреле? Для меня это был coup de grâce. Последнее уважение или робость внутреннего суда над толпой исчезла. Ведь это всенародно, с важностью, при звоне колоколов вся Россия, которая слышна, делает глупости с какой-то радостью и гордостью, и ведь какие глупости! Глупости, которыми я стыдил бы 3-хлетнего Сережу. Осип Иванович Комиссаров член разных обществ, молебствие о том, что в царя стреляли, студенты у Иверской — сапоги всмятку, желуди говели.
А Катков-то ваш погиб. И погиб, знаете, чем? Тем, что он осердился: Il n’y a pas de bonne cause qui ne soit perdue dès qu’on se fâche.
A это особенно правда в литературе, даже в газетной, не говоря уж о нашей. Пушкин умел сердиться особенно. А сердиться в романе или в длинной статье, как вы иногда покушались, не годится.
Как вы приняли нынешнюю весну? Прелестную, какой я не помню. Верно, написали весну. Пришлите.
Как началась весна, так я тысячу раз в различных ее фазах читал ваши старые к неизвестным друзьям о весне письма. И «кругами обвело», и «верба пушистая», и «незримые усилия» несколько раз прочлись мне, который не помнит стихов.
Вы читаете Аристофана. Я это очень понимаю и читаю хоть и свежее, но в том же роде — «Дон-Кихота», Гете и последнее время всего Victor Hugo. Знаете что, о V. Hugo никто не говорит, и все его забыли, именно оттого, что он всегда и у всех останется, не так, как Байроны и Вальтер-Скотты. Читали ли вы в его полных сочинениях его критические статьи? Все, что у нас об искусстве лет 10 тому назад, да и теперь, пожалуй, пересуживается à tort et à travers, 30 лет тому назад высказано им, да так, что нельзя слова прибавить и слова выкинуть.
Хозяйством я доволен, семейной жизнью очень, работой своей (особенно до яркого тепла) чрезвычайно. Чего и вам желаю, и уверен, что вы то же имеете, потому что того же заслуживаете.
Знаете, что я в нынешнее пребывание в Москве начал учиться скульптуре. Художником я не буду, но занятие это уже дало мне много приятного и поучительного.
Роман свой я надеюсь кончить к 1867 году и напечатать весь отдельно с картинками, которые у меня уж заказаны, частью нарисованы Башиловым (я очень доволен ими) и под заглавием: «Все хорошо, что хорошо кончается».
Скажите, пожалуйста, свое мнение о заглавии и о картинках.
Теперь важнейшее. Я нынешний год не могу к вам приехать. Жена родит в июне. Но вы — ради бога — приезжайте к нам с Марией Петровной, которой оба с Соней дружески жмем руку, приезжайте к нам погостить в период от июля начала до сентября. Ведь вы, верно, будете во Мценске в это время. Ведь это 100 верст. Пожалуйста.
До свидания, милый друг.
196. М. С. Башилову
1866 г. Июня 4. Ясная Поляна.
Уважаемый Михаил Сергеич!
В самом начале моего писания «1805 года» я где-то нашел, что пудра была снята в начале царствования Александра, и на этом основании так и писал; потом, так же, как и вам, мне встречались доказательства, что в 5-м году она была. Я так и не знал, как быть, и решил, как в известном анекдоте чиновника с начальником, не знавшим, нужна или не нужна запятая, и решившимся поставить маленькую. Я поставил маленькую, то есть избегал говорить о форме; вам же нельзя обойтись маленькой, нужно решиться.
Решайтесь же вы сами. Как вам приятнее и ловчее. В пользу того, чтобы рисовать в пудре, говорит то обстоятельство, что, ежели есть положительные доказательства, что была пудра в 5-м году, то я в новом издании исправлю и намекну о пудре и форме. Даже наверно надо рисовать в пудре и исторически верной форме, которой я постараюсь быть верным в новом издании.
Ожидаю ваши рисунки и того подстрекающего чувства, которое они вызывают во мне, а то летом моя работа стала. Как ваша работа — картина? Дай вам бог успеха и довольства в труде — это лучшее счастье.
Моя жена родила 22 мая сына. Она целует вашу жену и детей и вам кланяется.
Очень хорошо сделали, что взяли денег у Андрея Евстафьевича. У меня теперь есть свободные деньги, и поэтому я к вашим услугам.
Ваш гр. Л. Толстой.
4 июня.
197. А. А. Фету
1866 г. Ноября 7. Ясная Поляна.
Милый друг Афанасий Афанасьич! Я не отвечал на ваше последнее письмо 100 лет тому назад, и виноват за это тем более, что, помню, в этом письме вы мне пишете очень мне интересные вещи о моем романе и еще пишете irritabilis poetarum gens. Ну, уж не я. Я помню, что порадовался, напротив, вашему суждению об одном из моих героев, князе Андрее, и вывел для себя поучительное из вашего осуждения. Он однообразен, скучен и только un homme comme il faut во всей 1-й части. Это правда, но виноват в этом не он, а я. Кроме замысла характеров и движения их, кроме замысла столкновений характеров, есть у меня еще замысел исторический, который чрезвычайно усложняет мою работу и с которым я не справляюсь, как кажется. И от этого в 1-й части я занялся исторической стороной, а характер стоит и не движется. И это недостаток, который я ясно понял вследствие вашего письма и надеюсь, что исправил. Пожалуйста, пишите мне, милый друг, все, что вы думаете обо мне, то есть моем писании, — дурного. Мне всегда это в великую пользу, а кроме вас, у меня никого нет. Я вам не пишу по 4 месяца и рискую, что вы проедете в Москву, не заехав ко мне, а все-таки вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек. Пишу вам, главное, затем, чтобы умолять вас заехать к нам, когда вы поедете «обнимать». На что это похоже, что мы так подолгу не видимся! Жена и я слезно просим Марью Петровну заехать к нам. Я на днях один, то есть с сестрой Таней, еду на короткое время в Москву. Ее я отвожу к родителям, а сам еду для того, чтобы печатать 2-ю часть своего романа. Что вы делаете? Не по земству, не по хозяйству — это все дела несвободные человека. Это вы и мы делаем так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку, и в этом роде дел нет ни хорошего, ни дурного; а что вы делаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой, которая только одна и была, и есть, и будет на свете? Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Как выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное. Прощайте, милый друг, обнимаю вас; и от себя, и от жены прошу передать душевный поклон Марье Петровне, которую мы надеемся у себя видеть и очень о том просим.
