— Принял бы крещение, отправил бы тебя в настоящую школу! — упрекнул Дельмека иерей.

— Я и с косичкой уже все буки знаю! И веди и глаголь!

— Там бы из тебя толмача могли сделать, священника, как Чевалков… Служил бы государю, как сыр в масле катался!

— Нет-нет! — взмахнул Дельмек трубкой. — Твой бок Христ мне не нужен! У меня теперь свой хороший бок есть!

— Кто же? — нахмурился священник. — У вас этих богов, что мухоморов в лесу: Ульгень, Кудай, Алтай, Эрлик…

— Нет, у меня совсем новый бок! Хороший и сильный! Белый Бурхан!

— Кто?! — не то испугался, не то растерялся отец Лаврентий. — Разве он бог? Он такой же сатана, как твой Эрлик!

— Белый Бурхан — хороший бок, поп! — сказал Дельмек убежденно. — Самый честный и сильный!

Какую-то секунду иерей находился в трансе. Разговоры о Белом Бурхане и его друге хане Ойроте затихли еще осенью, перед первым снегом. Откуда же сызнова взялся этот тибетский дьявол?

— Разве он еще в горах?

— Весной воевать будет, — кивнул Дельмек, не вынимая трубки изо рта. Хан Ойрот уже собирает себе воинов… Шамбалу будем воевать у русских!

«Господи! — ужаснулся Широков. — Говорит как о деле решенном… Неспроста все затихло по осени!.. Надо кого-то гонцом в епархию посылать, а может, и самому ехать в великой срочности!»

На стук священника открыла жена Панфила Ольга. Изумленно охнула, сгребла в кулак батистовую кофточку на роскошной груди, взметнув черные дуги бровей на круглом, пылающем румянцем лице:

— Боже ж мой! Панфил!.. Я счас!..

«С греха плотского поднял, — злорадно отметил иерей, оценив растерянность и смущенье бабы по-своему. — Ишь, как взвинтилась, похотливая!»

Загребая ногами половики, прошел в прихожую, метнул руку в крестном знамении на медную иконку, ухмыльнулся: «На том и прижму вас, паскудники!»

Панфил вышел в нижнем белье, зевнул нахально:

— С какой такой докукой, батюшка?

— Прикрой срам! — прикрикнул поп. — Я тебе не твой брат-дыромолец, перед которым можно, как на ведьмином шабаше, голым плясать!

Панфил изумленно присел на скамью:

— Э-э… Лаяться-то, батюшка, зачем?

— Крестили в проруби своих?

— Была Иордань. По уставу. Откуда прознал-то?

Смел, дерзок, священнослужителя православного и в грош не ценит… Что случилось-то с ним, давно ли овцой блеял?

— Бурхан пришел!

Панфил вскочил. По его лицу пошли багровые пятна.

— К-когда? — спросил он, заикаясь. Чуть опомнился, заорал: — Ольга! Мчи за Капсимом! Вместе с дырявыми валенками тащи его сюда немедля!

Иерей рухнул на колени тяжело и гулко, ударил нежданным фальцетом в уши:

— Господи!! Праведный!! Милостивый!! Спаси нас, рабов твоих, червей вонючих, не достойных и имя твое поминать!.. — Покосился через плечо на Панфила — встал или не встал на колени. Встал, двумя перстами с большого разгона в лоб влепился. — Твои сыны во мраке неверия, господи! — И тотчас стремительно встал, уронил сокрушенно: — Не слышит нас господь… Глух…

Панфил судорожно рванул рубашку, посыпались мелкие белые пуговки, звеня, как бусы. Поднялся, шатаясь и мотая головой. Лик перекосился, глаза бегают, посиневшие губы трясутся. Хотел что-то спросить у священника, не смог — спазма сдавила горло.

— Требы-то хоть исполняли в должной строгости?

— П-п-поменяли… По «Листвянице» — шибко тяжелы! От своего ума поправили, от скудоумия… — Панфил развел руками. — Себя щадил, братьев и сестер по вере… Думал, как сподручнее и полегче Спаса обмануть… Господи! Грех-то какой…

Отец Лаврентий прикусил губу. Далась им, дуракам, эта рукотворная библия, переделанная из «Лествицы, возводящей к небесам»! Не для них ведь был писан тот труд монахом Синая![159]

— Значит, в царство божие хотели на конях въехать, а не пешком прийти к престолу господню? — зло и с ненавистью спросил поп. — Себе — облегчение для греха, а господу труд тяжкий — разбирать оные? Срамцы! Нечестивцы! — Он пошел к выходу, снова зачерпнув домотканые половики ногами. — Анафема вам! Горите в срубах!

Едва за священником закрылась дверь, как Панфил пластом рухнул на пол, заколотил лбом в гулкие доски, обливаясь слезами:

— Прав был Капсим! В отступ надо было идти, в новину убегать! В могучий и вечный схорон забиваться! Прозевали Анчихриста! Проспали с женами в обнимку дьявола! Молитву и ту не приемлет господь!

Пришел Капсим, бухнулся рядом — в азяме с веревкой и шапке, завыл на высокой ноте:

— Помилуй, Спасе, проклятущих жадин мирских! Прими мою молитву души, не отринь ее!

Жена Панфила, побледнев, упала следом, еще на пороге:

— Избей, Спасе, каменьями блудницу вавилонскую!

В этот день было удивительно безоблачное небо. И мороз тоже был удивительным: на термометре доктора, поставленном за окном с двойными рамами, он опустился ниже тридцати градусов. Для гор это не редкость, а вот в долинах за последние пять лет такого еще не случалось.

Накануне была оказия, и Федор Васильевич получил шесть хороших писем и восемь пакетов денег. Суммы, правда, были небольшими, но разве суть в самих рублях?

«Прочитал вашу публикацию в газете. Я — человек небогатый и многим Вам не смогу помочь…». «Простите, что нищ. Но я возгорелся вашей статьей и решил, что на возрождение умирающего края…». «Вы — герой! Я бы не решилась столь долго и столь тщетно вершить Ваш подвиг. Посылаю все, что могу…»

— Как Христу пишут! — Гладышев снял пенсне и смахнул мизинцем влагу в уголках глаз. — Нет, святой отец, вы ошиблись! Не милостью господней и не снисходительностью вашего епархиального начальства будет возрожден к жизни сей народ…

Он распечатал пакеты с деньгами, пересчитал полученные суммы. Мало, конечно. Меньше, чем ожидал. Но начинать можно и с таких грошей: купить лес в конторе Булаваса,[160] нанять плотников…

— Галя! — позвал он жену. — Ты почитай, что мне пишут! Это же счастье… Нет, мы не прозябаем здесь, как это кому-то кажется! Мы здесь живем и работаем! Да-с! Работаем и живем!

Для Федора Васильевича этот обычный день оказался праздником. Что там рождество! Что там елка, огни и вино!

Он схватил жену, закружил ее по кабинету, топая ногами так, что пенсне на его носу прыгало, грозя соскользнуть, грянуться об пол и разбиться вдребезги.

— Ты как ребенок! — смутилась Галина Петровна, выбираясь из объятий мужа и показывая глазами на порог, где стоял смущенный и растерянный Дельмек.

— Будет у нас больница! Будет, Дельмек! Давай, веселись вместе с нами! Ой-ля, гоп-гоп!..

— Времени нет, дрова рубить надо!

Дельмек прошел к столу, выгреб из кармана горсть серебра, высыпал прямо на бумаги и письма доктора.

— Что это? — нахмурился Федор Васильевич.

— Деньги на больницу. Я немного собрал в аилах. Больше нету ни у кого, последнее отдали… — Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом забрался куда-то под шубу, выгреб еще несколько золотых и серебряных монет, прибавил к общей кучке. — А это — моя доля… На трудный день берег! Возьми, пожалуйста… Пусть будет у алтайцев своя больница.

Федор Васильевич сделал шаг к столу, положил ладони на плечи парня, осторожно сжал:

— Спасибо, Дельмек, за помощь…

Нога в ногу. Сапог в сапог.

По топтаному снегу шел Капсим к своей проруби… Старые книги говорили, что все великие крестители изнуряли себя голодом, хладом и жутью жизни. Он малый креститель. И сейчас остался совсем один: за все труды общинники расплатились с ним только новой шубой, сапогами, горстью медных денег и двумя мешками крупы на кашу. А Панфил, став краснобаем и исступленно верующим, чуть не всю братию из нетовских толков увел к попу. И те ушли, испугавшись не столько грядущих казней, сколько нынешних бед, могущих грянуть на их дворы в любое мгновенье…

Но — свят крест горе вознесенный!

Свят крест, приложенный к иссохшим устам. Но — не поповский, а спасов, что сияет в окне на восходе!