— Помогай, господи! На все твоя воля!

Капсим сволок с полатей прадедовский сундук, выудил толстенные книги в коже и с медными застежками с прозеленью, начал с шумом листать их, развоняв на всю избу забытым восковым духом, захлопнул, локтями в стол уперся, голову на ладони сложил, не мигая на лампадный огонь уставился в тяжкой думе.

Озадачил его Панфил, что греха таить! Сыщи попробуй в одну ночь тот нужный позарез обет, ежели уже утром всей общине твердый ответ давать надо!

«Листвяница» — книга мудрая. От души говорить, так и Капсим ей не чтей: он только полуустав с пятое на десятое разбирает, а «Листвяница» вся скорым письмом написана. Каждое слово Капсиму полдня разбирать надо, а при свече и ночи не хватит. Да и крест на ней стоит не об осьми концах, а с крышею и подставой! Сочти все — двенадцать концов и выйдет! Отсюда и пляши: коли выписывать обет, то на двенадцать поклонов и молебствий раскладывай его…

Отложил Капсим «Листвяницу», другие книги сызнова в сундук сложил, на место ткнул — в самый дальний угол полатей. Слез вниз, долго стоял, со страхом смотря на мудрую книжищу в полпуда весом, в бороде пальцем ответ выскребая… Притихла и Аграфена, присмирела: никак в уставщики ее муженек выходит? Хорошо бы! К месту и ко времени тот Антихрист-Бурхан по горам заскакал! Для кого и горе в общине, а для кого и наоборот… Эх, осилить ба!

— Может, свечку тебе запалить, Капсим?

— Светло еще.

— Детишков спать разогнать?

— Рано еще. Пускай колготятся!

Отошла жена в сторонку, перст к губам приложив: великое и многотрудное дело у Капсима, лучше не мешать!

А Капсим барабанил пальцами по столешнице и хмыкал, поглядывая с тоской в сереющее окно…

Есть в «Листвянице» сказ про голого младенца, устами которого Спас глаголил: не заспите, людишки, судьбу свою, коли в образе зверевом и обманном она явится к вам! И что-то там еще… Цепи какие-то… Не упомнишь враз — вот грех! Двенадцать треб на обет… Не многовато ли? Не много! И по одной на брата не приходится… Та-ак… Обет — схима общая! Первой требой чистотел телесный и духовный… Второй…

Капсим потянул к себе толстенную книжищу и снова начал ее листать.

А Панфил в это самое время задами и огородами пробирался к домику отца Лаврентия, держа в правой руке посох резной, а в левой — тяжеленную корзину, нагруженную всякой снедью.

На задушевную беседу с попом Панфил не рассчитывал, но про нечистую силу, что на белом коне по горам скачет, надеялся узнать побольше, чем отец Лаврентий на проповеди своей сказал. Так ли уж велика беда, чтобы готовиться к ней с полным серьезом? Если она вконец неминучая, то можно и крещение принять… А если так, разговор один, то и капсимовского обета с требами хватит!

Иерей открыл двери сам и, похоже, не удивился:

— Милости прошу! — И лишь разглядев, что Панфил пришел один, несколько разочаровался. — А остальные твои единоверцы где?

— Спасу молятся.

Посмурнел немного отец Лаврентий, но в комнаты провел, крикнув попадье, чтоб самовар сготовила.

На малый иконостас священника Панфил смотрел широко распахнув глаза иконы все были новые, красочные, под лаком и стеклом, на их золотых и серебряных окладах белыми, розовыми и красными огнями подрагивали языки трех лампадок. Да, это не медная позеленевшая иконка прадеда Панфила! На такой иконостас и креститься-то боязно!

Отец Лаврентий был в нанковом подряснике и в черной ермолке на голове, на ногах — мягкие домашние туфли без пяток, в руках — недочитанная газета, свернутая в трубочку. Покосившись на свои смазные сапоги, Панфил смущенно протянул корзину попу:

— Вот, сопруженница моя собрала подарочек. Уж не побрезгуйте!

Священник усмехнулся:

— Дары мирян — благо! Да не оскудеет рука дающего! Прошу.

— Покорнейше благодарю, — смутился Панфил, присаживаясь на краешек стула, не зная с чего начать и как приступить к делу, ради которого пришел, — покорнейше благодарю, батюшка.

Священник сам поспешил к нему на выручку:

— Общиной ко мне послан или сам по себе заявился?

— Своим умом и желаньем.

— Сказывай, с какой такой докукой?

— Узнать захотел про Бурхана самолично! Велика ли беда от него будет? Как оборониться от нее ловчее…

Иерей хмыкнул. Резонанс от его проповеди оказался более гулким, чем ожидал! Уж не переборщил ли в гневных словесах своих?.. И доктор не доволен… ан донесут в епархию, сукины дети, свет не мил станет!.. Но и отмахнуться, как от пустого дела, от хана Ойрота, ведомого Белым Бур-ханом, тоже нельзя! Газеты-то вон не скрываясь пишут об оживлении буддизма, о японцах, что накапливают военные силы на Ляодуне, о русской концессии на постройку дороги в Маньчжурии под самым носом у китайцев, только что сокрушенных теми же японцами, о строительстве укреплений в Порт-Артуре, об англичанах, которые до сих пор вспоминают русскую миссию Доржиева с бурятами и выражают по сему поводу свое неудовольствие, думая, что неспроста посланцы далай-ламы были приняты государем, хотя и прошло с того события более трех лет… Что-то все к одному вяжется, даже мурашки по коже… То японцы, то англичане! А теперь этот Бурхан возник из небытия с ханом Ойротом на поводке собачьем… Тьфу!

— Беда велика, Панфил, врать не стану! — помахал газетой иерей, хотя и знал, что гость к ней не потянется трепетной рукой — неграмотен. — Возможно, что на Алтай будут введены даже войска для усмирения зреющей среди калмыков смуты. Потому и зову вас, агнецов заблудших, в лоно церкви православной, бо солдаты разбирать не будут…

— Спаси и помилуй!

Иерей сглотнул улыбку торжества и продолжил тем же менторским бесстрастным тоном:

— Кому будет нужно вас спасать? Вы же от православия шарахаетесь, потому и выходит — руку Бурхана того держать будете, поцелуями оную осыпая…

— У нас — Спас!

— Для солдата все едино: что Спас, что Бурхан…

Панфил переступил ногами — не натекло ли дегтя на желтый крашеный пол? Не пора ли надевать шапку и кланяться?

А отец Лаврентий ждал, убежденный, что достиг желаемой цели: «У других с вами не вышло, у меня — выйдет! Ну! Ну же!»

— Я все обскажу братьям по вере, как оно есть, — встал Панфил. — Как общиной порешим, значит… Я им не указчик, а они мне — завсегда!

Иерей отлично знал, кто кому сейчас указчик в говорковской общине, но счел за благо отмолчаться: пусть их поскребут в бороденках!

— Можете и опоздать… Панфил вздохнул и надел шапку:

— Веру, батюшка, поменять никогда не поздно. А вот с душой-то расколотой как быть потом?

Буран задержал не только Сабалдая и Яшканчи, но и другие стада и отары, растянувшиеся от долины Яломана до урочища Чече в Курайской степи. Там снег лег глубоко, забив своей рыхлой массой не только траву и кустарники, но и обходные тропы, каменные осыпи, сделав путь опасным даже для верховых.

Курай вообще славился своими заносами, в которых нередко застревали целые купеческие караваны и стада. Но так рано здесь снег еще не ложился. И необычность природного явления вызвала лавину предположений, тревог и пророчеств. На всей дороге, идущей по правому берегу Чуй, теперь только и было разговоров, что о приходе на Алтай хана Ойрота, ведомого древним богом Бурханом, о нетерпеливо ожидаемых новых чудесах.

Кураган, тащившийся за отарами, догнал отца и Яшканчи, сказал торжественно и громко, поблескивая глазами:

— Само небо говорит людям: пришел новый свет на Алтай! Пришел хан Ойрот! Ждите теперь и светлого лица самого бога!

Новые друзья — Хертек и Доможак, идущие конями рядом с Сабалдаем и Яшканчи, переглянулись. Ни тот, ни другой уже не верили в чудеса и не ждали их.

— Я поеду вперед, чтобы сказать эту новость всем!

— Ты можешь сказать об этом в кае, — нахмурился Яшканчи, — зачем же орать об этом?

Кураган изумленно и обиженно посмотрел на Яшканчи, оглянулся на Хертека с Доможаком, но не нашел поддержки и у них. Повернул коня обратно, растерянно обтирая облепленное снегом лицо.