Все ламы разные, как и люди. Есть ламы-аскеты, не пьющие воды и не принимающие пищи по нескольку дней; ламы-обжоры и ламы-пьяницы, не знающие меры и границ бесстыдства; ламы-деспоты и насильники, которых после очередного перерождения, по священной сансаре,[15] ждет презренная и глупая жизнь тигров и шакалов; ламы-вымогатели, которые и у бронзового бурхана мешок с золотом выпросят; ламы-бессребреники, отдающие все, что у них есть, даже самое необходимое, страждущим; ламы-плуты и обманщики, воры и разбойники, ничем и никак, кроме священнического сана, не отличающиеся от людей степи и глухих дальних дорог, которым они хозяева, хотя и временные… И есть, наконец, ламы-ученые, ламы-колдуны, ламы-врачеватели и целители, ламы-поэты, живописцы и музыканты, ламы-мастера Они — книгочеи, писари и толкователи книг. Многие из них в конце жизненного пути получают благословенье Лхасы и высоких лам, обретая право называться лхрамбой, доромбой или бичэг-мэрэком. Эти ламы особо уважаемые, они всегда живые символы мудрости и высшей учености…

Много всяких лам повидал Пунцаг в дацане!

Вначале ему здесь понравилось: тишина, размеренная и спокойная жизнь, всеобщая почтительность, запрет на ругань и драки. Но скоро он убедился, что все это — показное, и жизнь в ламаистском монастыре мало чем отличается от жизни в любом другом месте. А порой и опаснее. Особенно для новичков и для тех, кто не имеет никаких прав и не пользуется покровительством могущественных лам. Их могут легко запутать, втянув в водоворот неожиданных и таинственных событий, подставить под удар вместо других и даже уничтожить без всякой вины и повода.

Сперва его отослали к печатникам, растирать и накатывать краску на большие деревянные доски с вырезанными на них текстами молитв. На эти доски потом накладывали листы бумаги и шелка и делали оттиски, которые подправлялись тушью и киноварью. Это входило в обязанности тал бичег писарей-печатников. Со стороны их работа казалась веселой и даже не работой, а развлечением, игрой. Потому-то однажды Пунцаг и вызвался им помочь. Но, не зная грамоты, что-то испортил на куске голубого шелка. И хотя виноват был Пунцаг и сам признался в этом, под палки поволокли Даши, который больше не вернулся в печатню. Выгнали и Пунцага, заставив его мести двор дацана и чистить лошадей богатого монаха-ламы Баянбэлэга. И хотя тот был баньди и носил коричневые одежды, но к нему с почтением относились даже гэлуны. Жил Баянбэлэг в отдельном доме, уставленном дорогой мебелью, золотыми и серебряными бурханами, сундуками с тканями и шкафами с книгами. Про него говорили в дацане, что он дал очень большие деньги на покупку «Ганджура»,[16] отпечатанного в Тибете за год до прихода в дацан Пунцага.

Да и кроме Баянбэлэга хватало в дацане богачей, которые имели не только дома и лошадей, но и ховраков-слуг, китайцев-поваров и даже девок для увеселений — певуний и танцовщиц… Богатые монахи-ламы часто покидали дацан, ездили по своим делам с караванами, сами проводили эти караваны в Тибет и Китай, а потом подкупали шайки голаков и тангутов, хозяев степи, которые грабили другие караваны, идущие в Лхасу. Не гнушались они и разбоем среди паломников-накорп, идущих в святые места ламаистского мира…

Дацан — хорошее укрытие для любых людей. И если уж тут спрячут кого, то надежнее его уже никто не спрячет! Так случилось и с Баянбэлэгом, попавшемся на каком-то неблаговидном деле. Он хотел укрыться в дацане от солдат-цириков, но ширетуй Жамц нашел для него другое место. И Баянбэлэг исчез для всех: его имя навсегда было вычеркнуто из святого списка Агинского дацана, его имущество перешло в собственность лам, а Пунцага и остальных ховраков, прислуживавших ему, отослали на другие работы.

Потом больше тридцати лун Пунцаг прислуживал гэцулу[17] Сандану, зурхачину-распорядителю разных праздников — от цаган-сар-хурала[18] до обоной тахилги.[19] Во время церемонии круговращения Майдари[20] лама-наставник оступился и попал под колесницу, везущую тяжелую статую, и колеса переехали его. Пунцаг долго был неутешен: Сандан стал для него не только наставником, но и сумел заменить мальчишке если не отца, то старшего брата. У него он многому научился, с его помощью во многом разобрался в дацане.

После этого он угодил к худшему из лам, который не любил и боялся Сандана, как и вообще всех толковых лам, и появление Пунцага стало для него праздником, который он отметил тем, что избил ховрака, придравшись к пустяку, убежденный, что тот не посмеет дать сдачи и уж тем более не побежит жаловаться ширетую на несправедливость — любой лама свят, и все дела его угодны самому небу!

Когда Пунцага позвал Жамц, он подумал, что тот пошлет его в мастерскую, где лепили, отливали, штамповали, паяли и вырезали бурханов, бодисатв, будд и богинь. Это ремесло в дацане было почетным, его знали немногие, и учил лам секретам ковки и штамповки сам ширетуй, постигший священное таинство в Тибете. И, действительно, Жамц мастерски лепил из каолина богиню Дара-Эхэ,[21] сравнивая ее лик с портретом русской царицы, напечатанном на белой сотенной ассигнации.

Но ширетуй нашел Пунцагу другое дело: уже утром его ховраки сообщили с ухмылкой, что такому постельному мальчику самое место быть вечным и неизменным банщиком-прачкой у гэлуна. И расхохотались, перемигиваясь…

Пунцаг прислонился спиной к шершавой стене, взглянул на застланное серыми тучами низкое небо, медленно двинулся к потемневшему от непогоды гигантскому барабану хурдэ. Остановился, положил ладонь на рукоять и тут же отдернул ее — он не послал еще своего пожелания небу, и нужная ему молитва не ляжет поверх других. И получится не моленье небу, а баловство с машиной.

— Эй, ховрак!

Пунцаг отскочил от хурдэ и обернулся на голос — его звал сам Тундуп, лениво размахивая неизменной палкой.

— Иди сюда!

Ховрак повиновался. Остановился в двух шагах от грозного, заплывшего жиром дарги, склонил голову.

— Ты почему не работаешь, а шляешься с утра? Я уже давно слежу за тобой, и ты мне не нравишься, хубун!

— Я только хотел помолиться, дарга.

— Что?! — удивился начальник стражников, разглядывая его, как диковинку. — За тебя помолится твой лама! Кто твой лама, ховрак? Почему он плохо за тобой смотрит?

— Мой лама гэлун Жамц.

Торжествующая ухмылка скатилась с жирного лица Тундупа, будто кто смыл ее, выплеснув кувшин холодной воды.

— С-сам ш-ширет-туй? — спросил он, заикаясь.

— Да, гэцул.

Тундуп бессильно опустил руку с палкой. Он не знал, что ему теперь делать с ховраком. Огреть палкой по спине? Но как близко он стоит у ног ширетуя? Отпустить с миром? Не обнаглеет ли? Тундуп привык держать в страхе дацан, и никто ему никогда не противился: у лам свои заботы, а ховраки на то и живут за высокими стенами, чтобы смотреть только в небо, а не в манящую даль, где свобода и мирские соблазны… Да и что ему, дарге, какие-то ламы? Но — ширетуй…

— Я могу идти, дарга?

Тундуп криво усмехнулся: ховрак, а разговаривает! Даже лама любой степени святости не посмел бы вот так просто и нагло возразить дарге дацана, когда он исполняет свою нелегкую службу! А вот Жамц… Не зря ведь ходят слухи) что не сегодня завтра ширетуй будет провозглашен хамбо-ламой — живым богом, хубилганом,[22] встанет на одну ступеньку с самыми высокими ламами мира!..

— М-м Ты плохо закрыл двери храма, хубун. Может, они не закрываются из-за мусора на пороге?

Пунцаг покосился на двери дацана. Они были плотно закрыты, и два добродушных дракона, укутанные в цветные тряпки, с улыбкой смотрели друг на друга, вывалив лилово-красные собачьи языки. А Тундуп испытующе жег прищуренным глазом ховрака, поигрывая своей палкой. Он ждал возражений ховрак самого ширетуя мог позволить себе такую вольность. Но Пунцаг только вздохнул: