Стукнула калитка у Игната за спиной. Он обернулся и обомлел — по дорожке, хозяйственно и размеренно, шел поп, осанисто неся хорошо налившееся брюхо. Увидев Игната, остановился, отвалил вниз веник бороды, спросил насмешливо:

— Ага! Засовестился, никак, грешник? Или престол господа замаячил, страх на душу нагоняя? — Поднявшись на крыльцо, поп Капитон отвернул полу коричневой рясы, достал из кармана ключ и сунул его в пасть замка. — Входи с миром, коли явился! Матушка моя в Чемал на лечение укатила, один я во всем доме.

— Почему хозяйничаешь-то, Капитошка? — строго спросил Игнат, уже догадавшись, что опоздал знакомиться со снохой. — Дом-то не твой, чужой!

— Теперь мой! В уплату отмоляемых ежедневно грехов мужа убиенного мне вдовой оного в дар принесен! И бумагой гербовой по закону о даре оформлен!

— Хозяин, выходит, ты дому Винтяя теперь?

— Полный и единоличный! Заходи, потолкуем…

— Погожу покед обмирщяться!

Иерей потянул дверь на себя, звякнув колокольчиком, шагнул через порог, захлопнул, будто пощечину влепил.

Налегке уходил в разгар веселой праздничной ночи Игнат Лапердин из родного села в скиты у дивных гор на Енисее, оставляя за спиной у себя два хороших костра, через которые и с молодыми длинными ногами не перескочишь…

А запалил он их от малой свечечки в честь Иоанна Предтечи и за упокой своей собственной души, отходящей на веки вечные в схиму. А свечечку ту-восковую, желтенькую — церковный ктитор Василий за семишник уступил, весьма удивившись и большой деньге за такую малость и самой покупке.

Осторожно нес ту драгоценную свечечку Игнат за угол божьего храма. Под сухую тесовую обшивку сруба приткнул, чуть не загасив, а большого огня и дыма так и не дождался. Пришлось в узел рукой сунуться, щепоть бумажек взять, что помельче, огоньку свечечки помочь. А потом — еще…

Сначала хорошо синенькие занялись — долго в руках их тискали, потом красненькие полыхнули трепетным и быстро гаснущим огоньком, ровно и спокойно загорелись беленькие, а уж радужные-то — большим и веселым сполохом пошли![204]

Наконец, и сам сруб — сухой и черный — хорошо запылал, как водой, облив огнем весь шестигранник церкви.

Дождавшись, когда люд берестовский к пылающей паперти прихлынул, свои дома и покосы побросав, дворами прокрался Игнат к бывшим хоромам своего покойного старшего сына, а ныне — поповскому дому, твердо зная, что поп на пожар молодым козлом ускакал, чтоб поливщиков сбить да парней с баграми где надо расставить.

Бумажных денег в узле у Игната было еще вдосталь — их вполне хватило, чтобы рассовать, скомкав, под крыльцо и стреху, а хотитовские спички в летней кухне дома сами по себе нашлись…

Дом Игнату пришлось поджигать более старательно, чем церковь, под ветром качающуюся от своей неказистости. Ему надо было не людей попугать, а начисто смести с земли всю постройку, ставшую не только бельмом на глазу, но и занозой в сердце. И не только все бумажные деньги пришлось на нужное дело пустить, но даже и штору под доски, которыми была обшита завалинка, палкой затолкать — тряпка завсегда долго и нудно тлеет, а загасить ее даже водой из ведра не так-то просто… Оставшееся добро в камнях и металле Игнат рассовал по карманам — его и набралось-то три-четыре горсти.

Сделав самое душевное в его жизни дело, Игнат отшатнулся от сотворенного им огня, кинулся огородом в проулок, по которому долго брел, натыкаясь на плетни и попеременно попадая ногами в ямы и колдобины: ослепшие от близкого пламени глаза ничего не видели в темноте. Наконец, он выбрался на поскотину, далеко, до самой согры, обнесенную жердяной оградой, оберегавшей огороды и дома берестянцев от бродячего скота и зверя.

Выйдя к перелазу, Игнат снял одну из жердей, шагнул через три оставшихся, обронил несколько монет из кармана. Поднимать их не стал — тыщи улетели дымом в небо, чего копейки-то считать?

Согра мягко пружинила под ногами — будто не по земле шел Игнат великим грешником, а по облакам небесным ангелом порхал! Но скоро она затвердела, заскрипел под сапогами песок, камни и обломки скал выставились на тропу, пугая длинными тенями.

Поднявшись на пригорок, Игнат сел на теплый еще от дневной жары камень, долго смотрел на далекие отсюда костры пожаров, беззвучно плакал…

Потом встал, отмахнулся на огни широким, медленным и плавным крестом, легко сошел вниз, к лесу, чтобы навсегда затеряться там, как для живых, так и для мертвых.

Прикативший в великой срочности из столицы архимандрит Поспелов по крупицам собирал все данные о смуте для доклада обер-прокурору Святейшего Синода, порой выхватывая бумаги из рук тех, кто нес их на подпись или просмотр главе православной миссии. Пухла папка, а ему все было мало, и он всяческими правдами и неправдами добирался до протоколов полиции, жандармерии, управления царским имением, входя в канцелярию Булаваса, как в свои покои. Такая напористость новоявленного синодального чиновника в смущение вводила даже отца Макария, который и сам ангельским характером не отличался:

— Церковные дела мирским властям неподвластны суть!

Но Поспелов только отмахивался:

— Сапогам наваксненным отдать все? Они-то уж себя крестами да медалями увешают! Нет уж, ваше преосвященство, излишек усердия Константином Петровичем не возбраняем, а восхваляем! Понял я его, вник… Когда ожидается приезд игумена?

— К светлому воскресению, не раньше.

— Через два дня? Что ж, героя можно и подождать!.. Ну, Никандр Попов! — покрутил архимандрит головой. — Шел-таки с одним крестом на бурханов, пуль не страшась! Упрям и зол!

— Не иначе как пьян был. — Заметил отец Макарий.

— Сие подвига не умаляет!

Вчера Поспелов присутствовал на допросе Чета Чалпана — живого святого бурханов, схваченного в долине Теренг. Архимандрит ожидал увидеть что-то необычное — гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного и не очень разговорчивого алтайца с тусклыми глазами и горькой складкой у рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.

— Приехал хан Ойрот на белом коне, — уныло говорил он, не поднимая опущенной на грудь головы, — сказал дочке Чугул, что надо закопать оружие и сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не надо рубить сырой лес и портить землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек… Потом пришли бурханы, прочитали народу новые законы, наказали виновных, собрали армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги и отменив русские… Вдруг началась стрельба, и люди стали уходить из долины через перевал. Многих убили, а меня привезли сюда…

Попробовал задавать свои вопросы и Поспелов, но на все получал один и тот же ответ: «Не знаю, абыз. Не видел, абыз, не помню… Все говорю, как было, абыз».

Отпустив пророка, полицмейстер долго молчал, смотря виновато и обескураженно. Потом выругался.

— Это не Чалпан, — покачал головой архимандрит, — вам подсунули кого-то другого!

— У меня тоже такая думка завелась, — вздохнул Богомолов. — Настоящего Чалпанова бурханы увезли, а моим дуракам впихнули в руки какого-то пастуха!.. Я уж и под арест посадил своих оболтусов… Долдонят одно и то же: он — и баста!

Поспелов пристально посмотрел на полицмейстера:

— Сделаем вот что… У вас сыщется толмач потолковее?

— Найдем, ваше преосвященство!

Обдумав все до мелочей, Поспелов начал готовиться к серьезной борьбе, решив одним ударом покончить со всеми сомненьями. Он заранее заготовил конспект вопросов, выстроив их так, чтобы каждый пятый, седьмой и девятый повторяли четыре первых, но с других позиций. Потом серия усложнялась, снова дублировалась — и так до конца допроса, рассчитанного на несколько часов, если пророк настоящий. Если же он подставное лицо, то все выяснится в самом начале, и его придется выпустить, установив негласную слежку…

По его настоянию, Чалпана перевели в одиночную камеру, сделав в ней предварительную дезинфекцию, никого к нему не пускали, включая дочь и жену. С ними планировался отдельный разговор, когда выявится главное: подлинность пророка…