— Нет, господин доктор… Я долго думал над вашими словами и пришел к выводу, что вы не так уж и парадоксальны! Мы действительно ведем себя с этими инородцами, как медведи в посудной лавке… Разрешите мне сесть?

— Да, разумеется! — смутился доктор. — Прошу сюда, в кресло. Только его и стол еще не упаковали… Что будете пить? Правда, выбор у меня невелик. Нет шартреза, перно, камю, мадеры, глинтвейна, но есть медицинский спирт и великолепный бадановый чай! Если их перемешать вместе, то легко можно получить нечто среднее между пелинашем и ромом… Разумеется, используя еще и сахар!

Маландин никак не прореагировал.

Он сидел неестественно прямо, уставившись немигающими глазами в квадратные темные пятна на выцветших обоях, где еще совсем недавно висели фотографии родственников и портреты дорогих сердцу писателей, ученых, музыкантов.

— Вы все-таки уезжаете, господин Гладышев?

— Да, в Томск. Если с вашей стороны не будет теперь каких-либо препон и подозрений.

— Я погорячился, господин Гладышев, приношу свои извинения. Мне ваша расписка более не нужна… Провокации типа берестянской обнаружились мною и в других смешанных селах… Вы оказались правы больше, чем я… Невозможно все раскопать до конца и потому, как это ни прискорбно, приходится только сожалеть о напрасных жертвах… Политика кнута и пряника по отношению к инородцам все более и более тяготеет к кнуту. Добром это не кончится для России!

Теперь взгляд Маландина перекочевал на груду книг, накрытых клетчатым пледом. Как бы пересчитав их, жандарм, скользнув взглядом за окно, в палисадник, где чахли мелкие, так и не удавшиеся Галине Петровне розы.

— Вы знаете, что самое трудное в нашей работе, господин доктор?

Федор Васильевич поставил графинчик на стол, пожал плечами:

— Я не знаком с работой политического сыска, господин ротмистр. Извините великодушно!

— Самое трудное в нашей работе — поставить точку! — продолжил ротмистр, не обратив внимания на реплику доктора. — У нас, в наших бумагах, этого знака никогда нет, как нет его у железнодорожных телеграфистов. И они и мы изображаем точку двумя многоточиями[198]… Я говорю, разумеется, в иносказательном смысле.

— Я так вас и понял.

— Вот и у меня сейчас нет этой проклятой точки!

Я ничего не сделал путного в вашей деревне, и в Томске меня ждет неизбежный нагоняй от моего несентиментального начальства! Разумеется, вас, обиженных мной, это должно только радовать!..

— Я врач. И меня никогда не радует чужая боль!

Галина Петровна внесла исходящий парком самовар, водрузила его на стол, вопросительно посмотрела на мужа:

— У меня готов пирог.

— Коли готов, неси его сюда! Гостю не повредит подкрепиться перед дорогой как следует!

Маландин встал:

— Вы ждете гостей, господин доктор?

— Нет, мы никого не ждем с женой. Вы — единственный наш гость на сегодня.

— Но я не совсем гость, а в некотором роде…

— Пустяки! Присаживайтесь к столу.

Ротмистр кивком поблагодарил и полез за портсигаром, тот оказался пуст. Легкая досада перекосила его лицо, но доктор ничем не мог ему помочь. Сам он курил редко, а зелье Дельмека вряд ли устроит этого сноба, который курит, наверное, «Катык» или «Александр III» в коробках по 250 штук…

Федор Васильевич легко снял рюмку со стола, спросил:

— Так за что мы с вами выпьем, господин ротмистр?

— За бурханов, господин доктор! Они все-таки сделали свое дело растормошили эти сонные края! Их идеи и призывы упали на благодатную почву и, думаю, дадут со временем свои ядовитые всходы! Не хотел бы я быть в числе тех, кто будет собирать этот урожай…

— Что-то случилось? — насторожился Гладышев.

— Хан Ойрот сформировал армию и ведет ее к Бийску.[199]

Техтиек привычно вытер одеждой очередной жертвы свой окровавленный меч и уронил его в ножны. Что-то в виде сожаления шевельнулось в его душе, но тут же заглохло, придавленное гневом: и этот подлый орус встал поперек его дороги!

Повелительным жестом он подозвал к себе затянутого в золотой шелк Чекурака:

— Парни Шалды вернулись? Что говорят? Техтиек, опасаясь засад и ловушек, теперь постоянно высылал вперед небольшие отряды, чтобы очистить тропу от чужаков, которых неожиданно много развелось за эти дни в Чергинских урманах.

Чекурак виновато потупился:

— Вернулся только один воин, великий хан. Остальные трое сбежали вместе с Шалды. Я не стал высылать за ними погоню.

Это стало бедствием его армии. Она расползалась, как старая одежда, и никакие нитки и заплаты, накладываемые на нее казнями и посулами, не могли удержать людей в повиновении. Одни из них боялись хана Ойрота, другие больше не верили никаким посланцам неба, а третьи вообще не хотели ни с кем воевать…

— Сегодня я казнил последнего, Чекурак! Теперь это будешь делать ты сам.

Чекурак покорно вздохнул. Он ничего не имел против роли палача, но его больше устраивало быть даргой личной охраны Техтиека. А бегать за теми, кто по ночам покидает привалы, сносить им головы или вешать на сучьях деревьев хорошего мало. Да и Техтиек, привыкнув не щадить чужих, вряд ли будет щадить своих. А угодить ему во всем — невыполнимо!

Подъехал одноглазый Кылыр, оскалился:

— Опять он кого-то зарубил?

— Того, что ты схватил у ручья. Но теперь он сказал, что наказывать виновных будем сами! Скажи, чтобы закопали этого…

— Вот так и нас с тобой, — сплюнул он сквозь зубы. — Шалды удрал?.. Ему хорошо, у него в Абайской степи брат живет, Акай. Тот для него все сделает!

Чекурак отозвался равнодушно:

— Кто тебя держит?

Вставив ногу в стремя, он плюхнулся в седло неуклюже и как-то неуверенно: Кылыр-лисица хитрая, он уже давно наметил себе подходящую тропу!

Он рысью догнал Техтиека, пошел чуть в стороне. Тот недовольно покосился:

— У тебя дела своего нет? Чего тащишься за хвостом?

— Я все узнал, великий хан! Шалды ушел в Абайскую степь к брату, а Кылыр идет с твоей армией только до Уймона… Может, казнить его сегодня, пока не удрал?

— Зачем? Мы не пойдем на Уймон! Но ты с Кылыром можешь сбежать в долине Таурака. Там много русских сел, где нужны работники. Передай это не только Кылыру, но и его друзьям — Чумару и Ыргаю!

Техтиек врезал плетью по крупу коня, исчез среди деревьев, оставив на тропе своего бывшего знаменосца, скованного страхом и дурными предчувствиями…

Значит, скоро он начнет рубить головы и своему собственному дракону? И первым срубит его голову, Чекурака? Кого же тогда приблизит к себе? Жадину Чумара, бабника Топчи, любителя большого огня Колбака, тупицу Яемата?

Нет, если удирать, то удирать всем, а не поодиночке!

Набрав горсть винтовочных гильз, еще не успевших позеленеть и потерять пороховую вонь, Ыныбас высыпал их в ту же коричнево-серую пыль, из которой поднял. Они падали, тихо постукивая друг о друга, как будто были сделаны не из металла, а из картона.

Потом он прошел до подошвы перевала, увидел рыжие, взявшиеся корочкой пятна на его камнях, провел по ним ладонью. Кровь уже не пачкала руки, а только шелушилась, отслаивалась от камня чешуйками, которые легко отлипали от ладоней, стоило только на них подуть. Скоро дожди смоют эти пятна, и больше никто не увидит следов трагедии, что разыгралась здесь какую-нибудь неделю назад…

Расставшись с Кураганом, женщинами и мальчиком, Ыныбас поехал с Чейне к ее отцу, чтобы оставить там женщину до осени, не обращая внимания на ее слезы и протесты. Старик Кедуб принял дочь неохотно, ее новое одеяние с чужого плеча испугало его. «Где же твой новый чегедек? Откуда эта рвань на тебе, дочь?»

Той же ночью Ыныбас вернулся на старую тропу и взял круто на юг, к Ябоганскому перевалу, чтобы уже от него уйти верхней тропой, кружащей у самых белков, к Храму Идама. Ему надо было еще раз увидеть Белого Бурхана, чтобы сказать ему все в лицо. Чейне, узнав об этом, забилась в истерике: