Сначала тропа круто шла вверх, потом переломилась и так же круто пошла вниз, к отаре, юрте и аилу Яшканчи, похожих отсюда, сверху, на большую каракулевую шкуру, придавленную двумя перевернутыми пиалами.

Учур в полном наряде кама, в который он облачился почему-то дома, а не на месте камлания, казался со стороны петухом — крикливой и бесполезной птицей русских, поднимающей солнце после его ночного сна.

Русские вообще никак и ничем не были похожи на алтайцев: они умели держать огонь взаперти в каменных сундуках; жили не в дымных аилах, а в больших деревянных домах, с дырами в стенах; шили одежды не из шкур, как все люди гор, а мастерили их из кусков тканей, сплетенных из грубых и толстых нитей. Они ковыряли железом землю, обували своих коней в железо и даже мясо жарили на железных лепешках с загнутыми краями. А говорили вообще непонятно — сколько ни прислушивайся, ни одного слова не поймешь!

Нет, к русским Учуру дороги нет! Камы им не нужны, а их бородатые попы всегда плюют вслед любому каму, бормоча сердитые и несправедливые слова. Учур был с отцом в долине Куюма, видел русские села и бородатых людей, не любивших алтайцев и не пускавших их в свои дома. Сначала Учур думал, что все бородатые русские — попы. И удивился, что в селе так много попов. Спросил у отца, а тот лишь рассмеялся: «Попы только те, что в женских чегедеках ходят и кресты носят на груди. Остальные просто орусы, у которых хорошо растут волосы на лице!»

Учур тогда охотно согласился с отцом: хорошая борода всегда редкость для алтайца. Интересно, растет сейчас у Ыныбаса борода или нет? Должна расти — он ведь крещеный алтаец, почти русский!

А у Яшканчи — свои думы. Скрепя сердце позвал он кама Учура по совету лекаря Дельмека… Не поможет Учур сыну, как и Дельмек не помог… Да, зря он назвал сына Шонкором! С таким гордым именем мальчишки долго не живут![115] Надо было лягушкой назвать или ящерицей! Теперь-то Шонкору определенно не уйти от духов-кермесов, не разгонит их своим камланием Учур, который уже с утра пьян… Лекарь Дельмек, который учился у русского доктора, полдня старался выгнать из сына болезнь — крепкие травы ему давал пить, на араке тряпки парил и к груди прикладывал, конским сырым навозом Шонкора мазал, жгучей крапивой все тело растирал… Не стало парню легче!

Черная шуба Яшканчи давно вытерлась и выцвела, обросла разноцветными заплатами и обносилась. Но он бережет ее и будет носить до тех пор, пока сама с плеч не свалится: первенца, Шонкора, в нее заворачивал… Радовался тогда… Много пил араки и плясал! А теперь что делать Яшканчи? Плакать, кричать, волосы рвать на голове?..

Всадники спустились вниз, остановились возле юрты. Яшканчи первым оставил седло, нырнул внутрь, вернулся с большой чашкой чегеня. Учур ухмыльнулся и, не оставляя седла, единым махом осушил ее, даже не крякнув, хотя Адымаш половину чашки аракой долила. Потом кам спешился, пошел было к юрте, позванивая колокольчиками на шубе, но его остановил голос Яшканчи:

— Шонкор — там, в аиле…

И махнул рукой в сторону одинокого темного конуса, над которым не струился, как обычно, дымок. Учур поморщился, но пошел взглянуть на больного.

Перешагнув бронзовый топор, лежащий на пороге для отпугивания злых духов, вошел в аил. Удивился убожеству жилья и пустой тулге над погасшим очагом, но не подал вида. «Смирился со смертью сына, даже огонь зажечь не захотел…» Но, подумав, оценил находчивость хозяина: увидев погасший очаг и ужаснувшись нищете жилища, кермесы сами убегут из аила куда глаза глядят!

— Лекарь был? — спросил Учур. — Что сказал?

— Против духов у него нет силы. Тебя велел позвать. Учур кивнул: все правильно — Дельмек помнит уговор. А Яшканчи уже торопливо рассказывал, что Шонкор заболел после весенней откочевки, упав с коня в ледяную воду. Переодеться было не во что — ехал мокрым весь день, и одежда сама высохла на нем. А на стойбище, пока отец с дедом юрту собирали, на сырой земле спал, устав от трудной дороги. Потом кашлять начал, сильно потеть, жаловаться на боль в груди…

Кам склонился над больным — глаза сухие, по лицу внутренний огонь гуляет, а пальцы рук синие и холодные. Гулко кашляет, выплевывая гной и кровь… Таких не лечат ни лекари, ни камы! Оинчы бы отказался: «Все равно умрет парень. Не буду камлать, духов зря тревожить!» Но Учур, выпрямившись, сказал другое:

— Вода виновата в его болезни. Синего Быка[116] вызывать надо, дух воды просить! Вечером камлать долго буду, а утром коня Эрлику подарим, чтоб отвел беду, прогнал кермесов…

Яшканчи облегченно вздохнул — не любят камы, когда впереди их лекаря или врача зовут, сердятся. А Учур не рассердился. Хорошо и долго камлать теперь будет!

Мальчик пошевелился и попросил пить. Отец поднес к его сухому рту бутылку с ледяной родниковой водой, оставленную лекарем. Учур недовольно поморщился: мог бы и посоветоваться, прежде чем аржаном поить! Вода-то его зло, от нее заболел парень! Неспроста, видно, говорят про Яшканчи, что он тупой и упрямый, что в русских избах ночует чаще, чем в своей юрте…

Кам засопел, поспешно вышел из аила, направился к юрте.

Яшканчи, смахнув испарину со лба сына, поплелся следом за Учуром, бормоча слова оправдания. Он боялся, что рассерженный неизвестно на что кам уедет, а больше всего — страшных сейчас слов: «К русским попам вези сына, если обычаи забыл!»

А какие обычаи он забыл? Сына напоил, не спросив кама?

В юрте Учур сам прошел на почетное место и сел на шкуру косули раньше, чем успел подогнуть ноги хозяин и раскурить трубку отец Яшканчи. У старого Адучи даже губа дернулась от обиды, но он ничего не сказал неучтивому гостю: не в его привычке было совать нос в дела сына. Яшканчи поймал взгляд отца, нахмурился:

— Корми, жена, гостя. А я поеду к соседям. Нам вдвоем с отцом не справиться…

Он вопросительно взглянул на кама. Тот благосклонно кивнул.

До ближайшего стойбища — семь трубок. А дело идет к вечеру. Вдруг не успеет обернуться Яшканчи? Конечно, камлание Учур может и без хозяина провести — есть мужчина в доме, но так ли все сделает, как надо? Ведь отец и рта не раскроет, чтобы пристыдить кама! А жену Яшканчи Учур и не заметит. Такие, как он, женщине при встрече не обе руки подают, а палец, выражая свое наивысшее презрение…

Конь потерял тропу и шел теперь вброд сквозь фиолетовые заросли кандыка. «Пусть так, — согласился с конем Яшканчи. — Пусть будет короче дорога на целую трубку…»

Он вспомнил день, когда Адучи, облюбовав долину, где остановил свой измученный кочюш Яшканчи, сказал сыну:

— Чего нам еще искать? Здесь надо юрту ставить! И первый дым в очаге был прямым и чистым: по всем приметам их ждало счастье! А наутро заболел Шонкор… Почему же счастье все-таки обошло их стороной? Яман-Куш — худую птицу — просмотрел Яшканчи и не убил ее?

— Ок, пуруй! — бормотнул Яшканчи и едва не выронил трубку изо рта на дорогу.

Конь Яшканчи остановился возле небольшого холмика из гладко обточенных водой речных камней и гальки, из которых торчали ветки деревьев с полуистлевшими тряпочками. Пастух поспешно оставил седло, развязал опояску, распахнул шубу, добрался до рубашки. Выпростав ее из штанов, Яшканчи оторвал от подола узкую ленточку и привязал за торчащую ветку лиственницы, не успевшую еще завянуть. Подарок хребтовому духу был сделан не только для того, чтобы предельно обезопасить свою дорогу, но и во много раз удлинить дорогу злых духов в аил больного сына.

Поправив одежду, Яшканчи набил третью трубку, высек искру кресалом, прикурил, раздавил тлеющий трут пальцами. Солнце еще высоко стояло над горами, но торопиться надо, можно и не успеть до того, как упадет ночь!

Ослепительно горели шапки гор, на которых никогда не таял снег и катились только ледяные ручьи. На каждой горе их больше, чем волос на голове женщины. И все они сливаются в реки, а те реки стекаются вместе, связываются, как косы у алтайки, лентой большой реки. А большая река где-то сольется с другой большой рекой, а та — с морем… Дальше Яшканчи понимал плохо: выходило, что и больших рек на земле немало? Куда же они льют свои воды? В какие бездонные моря? И почему об этих морях так часто и так много поют кайчи в своих легендах? А кайчи всегда поют только о том, что сами хорошо знают…[117]