Костер он разжег, когда снова углубился в горы. Где-то там, впереди и справа — Апшуяхта. Выйти бы к Катуни к концу дня и заняться делом! Звякнул удилами конь. Техтиек поднял голову.

Чуть выше костра, на крохотной каменистой площадке стоял горный козел, смотря куда-то вдаль пристально и неотрывно. Рука Техтиека потянулась к оружию, но тут же сорвалась плетью вниз.

Рано тревожить тишину выстрелами!

Да и зачем ему лишнее мясо? Духи гор не любят жадных!

Винтяй заявился на самую масленицу, обряженный, как петух: сапоги с лаком, шапка соболья, шуба с бобром, золотое массивное кольцо на пальце. Игнат даже обомлел от неожиданности:

— Под гильдейского купца ладишься никак?

— Уже наладился! Из Бийска-города гумагу казенную привез на право торговлю править в этих местах по всему дючину! — ухмыльнулся Винтяй, расстегивая шубу и показывая гарусный жилет с часовой цепью. — Шкурами торговлю заведу, кожевенный завод на Коксе поставлю-от!

— Ишь ты! — покрутил головой Игнат. — С размахом решил свою жизнь без отца завести? Заводов-то мы могли бы и вместе понаставить! Да что заводы, — махнул Игнат рукой, — пароходы могли бы по рекам запустить с помощью господа…

— С тобой наставишь и напустишь! — Винтяй зло сверкнул глазами. — На сундуке с золотом сидишь, а сам пустые скоромные шти хлобыстаешь! Тебе что? Ты — старик, много еды не осилишь, в тяжких трудах не изморился… А работникам-от каково с твоих штей-помоев? Наработают оне на тебя — соломину втроем поднимать будут!

— А это уже не твоего зуба крендель! — вспыхнул Игнат. — Сопли не подтер, а туды жа — отца учить!

Винтяй расхохотался, срамную фигуру из пальцев скрутил, плюнул на нее, Игнату под нос сунул:

— Вота, выкуси! Оте-е-ец…

— Ежли срамотить меня заявился, то уходи! Ежли по делу какому — говори! А фиги-то, вон мать и из теста крутить умеет…

— Сковырнуть я вас всех порешил. На черта вы мне?

Ни у кого не спросясь, Винтяй прошел в горницу, на молящихся братьев и сестер ногой притопнул, дураками обозвал, обмахнулся кукишем православным на святые лики, снова захохотал, как филин в лесу, а не старший брат в доме, которому крайнюю строгость и степенность подобало бы блюсти.

— Все ему в рот пялитесь? Свои рты самодельными молитвами позаклеили? Эх, вы… Он жа с ума свихнулся, не видать разве?

Братья переглянулись и потупились, сестры прыснули в кулачки. Вошел Игнат, встал каменным истуканом на пороге, покривившийся перст свой в потолок воткнул:

— Пришибет тебя господь за такие слова! И за поруху веры нашей, и за то, что на отца родного его помет науськиваешь!

— Ан спужал? — нахмурился Винтяй. — Погоди-ка, я тебя покрепше спужаю! В коленках задрожишь! — Он сунулся рукой в карман жилета, вынул голубоватый лист, сложенный вчетверо, взметнул его над головой. — По этой-от казенной гумаге я есть арендатор кабинетовских земель и потому приказую: немедля все отсюдова катись, не то все ваше хозяйство конфик… конфискую, а вас, оболтусов, в самую глухую Сибирь упеку на веки вечные, как воров!.. Ну, выкусил?

У Игната отнялся язык. Он начал судорожно хватать воздух руками, по-рыбьи открывая и закрывая рот, выпучив глаза и покраснев, как хорошо начищенный медный самовар. Сестры кинулись к отцу, заверещали, а братья двинулись к Винтяю, сжимая кулаки. Один из них — Сера-пион — выхватил бумагу, которой тот похвалялся, разодрал ее в мелкие клочья. А Феофил сгреб Винтяя за шиворот и потащил к окну. Ткнул головой в раму, вытыкая ее и переваливая грузное тело Винтяя через подоконник в сугроб. Потом отряхнул руки и, высунувшись в дыру, сказал спокойно:

— А завтрева я тебя запалю, колом двери подперши! Вота.

Винтяй уже сожалел в душе, что этаким клином на разлом семейного устава пошел. Да и угроза Феофила — не пустой разговор! Он — настырник, не чета Серапиону или Федору с Яшкой… Исподволь надо было, потихоньку… Э, да что теперь о том кудахтать! Дело сделано, теперь надо усадьбу стеречь и за работниками в оба глаза подглядывать: сам-то Феофил с петухом красным не подкрадется, а нанять греховодника за отцовы деньги сумеет…

И бумага нужная пропала! Другой теперь и не выправишь враз… Дернула его нелегкая! Мог бы и не в горнице, а там еще, в прихожей, отца той бумагой по темечку долбануть… Нет, всесемейного страху захотелось! Воя в три ручья!..

Поменяв одежду, Винтяй привел себя в порядок.

— Всю физию Феофил стеклами ободрал! — замазывая царапины на лице медом с водкой, проворчал Винтяй. — Не мог ногами выпихнуть!

Отец Капитон оказался дома. Сидел в домашнем нанковом подряснике и раскладывал излюбленный им пасьянс колодцем. Увидев молодого Лапердина, расплылся в улыбке:

— А-а, купец! С чем пожаловал?

— Посоветоваться пришел. С отцом сызнова поругался, да и с братами тоже… Не сегодня, так завтра за ножи-топоры возьмутся!

— Раскол среди раскольников? — усмехнулся отец Капитон. — Не огорчайся, купец! Когда новое идет, оно завсегда старое метет…

Утешать поп умел, но сейчас Винтяю не утешение было нужно от него, а крепость!

— Феофил грозил красным петухом-от… Поп хмыкнул и перемешал карты.

— Это что же, по каторге он заскучал никак, сердешный?

— Знамо, не своимя руками…

— Эх, купцы-купцы! И чего вы опять не поделили?

— Карахтеры у нас!

— Да, купеческая гордыня известна!

Иерей тасовал карты и думал. Случай, конечно, подходящий купца-перекреста покрепче к алтарю привязать… А ну как и взаправду полыхнет ночью Винтяй Лапердин?

— Бог милостив, купец!

— Отведи беду! Я наперед на все согласный-от!

— Освятить только и могу строение твое…

Винтяй поспешно сунулся в карман за бумажником.

Случилось невиданное: хозяин сам пришел к Торкошу на конюшню!

Оглядев и охлопав своих рысаков, он задумчиво взял в кулак поредевшую бороду, густо повитую за последнее время серебром, уставился на конюха как-то по-совиному, не мигая. Потом спросил с неожиданной лаской в голосе:

— Поди, тянет к винищу-то, а?

— Есть маленько, — вяло улыбнулся Торкош. — Поп приходил, за вино ругал. Деньги отдавай, говорил…

— Эвон! — удивился Игнат. — Ты и ему задолжал, выходит?

— Всем должен, — вздохнул Торкош, — беда просто.

— Не пей, беды не будет!

— Как не пить? Праздник большой!

— Все в ум не возьму, что ты в православие теперь окрещен, — нахмурился Игнат. — Ладно, дам тебе водки, коли праздник!.. Сготовь мне возок к вечеру, в Бийск поеду по делам…

— Спасиб большой, хозяин!

Уходя Игнат погрозил пальцем:

— Только тут пить не вздумай! Спалишь ненароком!.. У себя пей!

Торкош кивнул: дома, на обжитой шкуре у огня очага да еще из горлышка, вино было куда вкуснее, чем за скобленым столом на кухне, где тебе все в рот смотрят…

С делами он управился быстро. И коней почистил, и возок веником обмахнул, и медвежью полость палкой выбил до последней пылинки, и упряжь все перещупал — не перетерлась ли где, выдержит ли долгую и трудную дорогу. Видел, что сам Игнат в окно наблюдает за его работой, старался… Пусть едет Игнат в свой Бийск-город, к Яшке Торкош может и попозже заявиться!

А Игнат смотрел на возню своего конюха и торопливо, с опаской думал о том, что пора уж Торкоша и башкой в петлю толкать — для срамного дела взят был, пусть его и справляет теперь в полном коленкоре! Пьяный — не беда, лишь бы петух красный над винтяевой крышей полетел, лишь бы в одних портах тот срамец на улице поплясал!.. А с этого басурманина пусть спрос господь учиняет после самосуда… Прости господи, раба твоего…

Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные.

Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд братьям:

— Пей! Праздник сегодня! Поп сказал.