— Кому праздник, а кому и будни! — буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. — С нами сейчас пойдешь, поможешь… Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался!

— Я что? — широко развел Торкош руками. — Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст?

— Даст, я скажу! Ну, пошли.

На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки:

— Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин!

Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах… Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно:

— Большую лампу у Винтяя зажигать будем?

— Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком! — Серапион громыхнул спичками. — И не болтай потом, что с нами ходил! Ты — сам по себе, мы — сами по себе…

Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить — правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на все ставни.

— И чего он плетется там? — прошипел Феофил недовольно. — Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз!

Серапион ухмыльнулся в темноту:

— Теперич ему и одна без надобности, энт… Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча что-то.

Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами:

— Чего копается-то? Ух, азият…

Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и — загудело жадное пламя, обливая всю стену разом…

Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков.

Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц… Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду!

Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно:

— Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне…

Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал…

Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли…

А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:

— Мелюзга сопливая — Федька да Яшка — меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду! — Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот. — Так, вота… За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар — тож…

— Деньгам в доме отец хозяин, — нахмурился Серапион. — Али — забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!

— Кто при уме, тот и при деньгах! — хохотнул Винтяй. — Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!

Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:

— Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон… Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!

Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:

— Были вы дураками круглыми, ими и подохните!

Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый — стыда и боли не знает. Как ни везли — привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе:

— Чего зыкаете ни свет ни заря?

— Мертвое тело привезли, матушка! — кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. — По путю подобрали.

— Нету священника! — закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь. — В епархию и миссию уехал! Некому отпевать!

— А мы его тело и привезли! — чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. — В полном, тово, окоченении!

Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой.

— Где он? — спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой — кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное…

Какое-то время попадья стояла недвижно, будто примерзшая к дверному порогу, пока мужчины снимали и раскладывали на крыльце то, что было когда-то горбунковским иереем. Переглянувшись и не дождавшись других приказов, затоптались, терзая шапки, смущенно поглядывая друг на друга.

— Вота, значит… Пришиб его кто-то на дороге за Чергой, да и ограбил дочиста, даже исподнее сняв! — Капсим что-то хотел еще прибавить утешительное, не нашел, хлопнул шапкой по колену. — Жизнь, язви ее совсем!

Остальное за него договорил жизнерадостный Аким:

— Из калмыков, тово, кто-то! У их жа — голью голь!.. А тута — и одежа, и деньги, и конь! Шутка ли?

Только теперь до матушки Анастасии дошло, что этот безобразный сверток из холщовых полотенец, крапивных мешков и запасных портянок и есть ее муж. Кому он теперь нужен, кто вспомнит о нем, когда другой священник пропоет с подобающим по уставу надрывом над собратом своим «вечную память»?

— За дохтуром сходить? — осведомился Фаддей, с испугом наблюдая, как стремительно бледнеет попадья.

— Что? — удивленно посмотрела в его сторону матушка Анастасия. — Ах, да… Спасибо вам, люди! А доктора звать не надо, не любил его отец Лаврентий…

Капсим надел шапку, поклонился в пояс и первым шагнул от крыльца. Остановился возле коня, поджидая остальных. Но Фаддей и Аким не торопились. Сначала по просьбе матушки занесли тело в дом, потом, наверное, устроили торг за доставку мертвого тела, за полотенца, мешки и портянки, в которые тот был завернут. Наконец они вышли. Капсим заметил зеленый уголок тройки, торчащей из кулака Акима, осуждающе покачал головой:

— Ну и хват ты! С покойника-то разве можно?

— А я не с покойника, тово, — ухмыльнулся Аким, — С покойника теперич ничего не возьмешь… Я с ей, с живой, тово!

— Набрался я сраму с тобой! — недовольно буркнул Фаддей. — Каб знатье так и подымать бы тело попа не стали… Пущай бы его волки хрумстели…