Сбросив свое ветродуйное барахлишко, Родион облачился в добытую шубу, теплые сапоги и меховую шапку, хохотнул:

— Как на меня шито!

Он подошел к коню, успокоил животину, похлопав ладонью по нервно вздрогнувшей шее, проверил подсумки, ухмыльнулся:

— И жратва вдосталь, и так всякое барахлишко на дальний путь! Проживу теперь легко до весны! Тем паче с деньгами…

В шалаш он решил не возвращаться. Чего ради ему тех оболтусов кормить? Пусть уж теперь они сами по себе живут, а он со своим фартом — сам по себе!.. Расчелся за сало да краюху ситного с ними, будет!

Куда теперь податься? В Еланду или Едиган? Там Родиона не знают и можно прижиться у какой-нибудь вдовой бабы. А может, подальше куда махануть? Он же теперь — верховой, не пеший! Сорок верст отмотать за день — нет ничего!

Родион сел в седло, уверенной рукой взял повод, оглянулся в последний раз на мертвеца — ничего, лежит как миленький…

— Прости уж меня, окаянного! — вздохнул убивец с запоздалым раскаянием и сдвинул коня с места.

Тропа вела на запад через Песчанку и Ануй. Можно от Черги и на север двинуться по Каменке. Можно и обратно вернуться — через Усть-Сему на Чемал и дальше к югу… Все дороги его, всем лесам, рекам и горам он теперь полный хозяин!

Чем ближе к реке, тем приземистее и разлапистее деревья. Тропа беснуется, идет зигзагами, то поднимается вверх, то падает книзу… Угасла заря, налились и засияли звезды…

Может, хватит от своего страха и стыда убегать? Может, пора огонь зажечь и чайник на подходящую коряжину навесить?

Очередной поворот, и Родион едва не налетел конем на другого конного, вынырнувшего из черного разлома камней будто призрак — неожиданно и бесшумно.

Родион натянул повод, но всадник остановился как вкопанный, раньше его.

— Не твой конь, что ли? — услышал он насмешливый голос.

— Почему не мой? — испугался Родион. — Мой.

— Своего хозяина конь сразу слушается.

«Влип никак? — со страхом подумал убивец и почувствовал, как лоб под меховой шапкой взялся липкой испариной. — Калмык по обличью, а по-русски шпарит не хужей меня! Зайсан-староста ихний? Нет, те с бляхами ездят…»

— Чего испугался-то? — спросил встречный добродушно и спешился. Костер пока разведем, чаю попьем, подружимся…

— Испугаешься небось, когда человек из самой скалы выходит!

Скоро затрещал костер. И затишок для огня меж камней, и топливо рядом только руку протяни…

— На Капсу идешь? — спросил незнакомец, прикуривая трубку.

— В Еланду еду! — отмахнулся Родион и тотчас похолодел: «Эк я ляпнул-то! Тьфу ты, напасть…»

Незнакомец удивленно свистнул:

— Она же у тебя за спиной осталась!

— Надо ж, сворот промазал… Темно! Летом тут ездил — не промазывал, а зимой — на тебе!..

— По этой тропе летом? — удивился незнакомец еще больше. — Да еще на коне, а не на лодке?.. Хорошо врешь!

Родиону терять уже было больше нечего:

— Да кто ты такой есть, чтобы допрос мне делать? Его с меня уже сам Богомолов снял!

— До встречи с тобой меня звали Техтиек… Родион поднял голову и вздрогнул. На него теперь смотрели три глаза — два человеческих, от которых несло ледяным холодом и презрением, а один — нагана, черный и пустой.

К вечеру по зову матушки Анастасии прикатил из Бересты отец Капитон. Мельком взглянув на мертвое тело иерея, ушел во двор. Долго ходил вокруг домика, потом попробовал колья ограды, осмотрел конюшню, сарай с сеновалом и баню, заглянул в погреб, тронул жердь колодца и даже постучал костяшками пальцев по бадье. Потом прикинул на глазок размеры огорода, покачался на каблуках сапог, раздумывая, и потребовал ключи от церкви.

Не было его чуть ли не до звезд. А вернувшись, перебрал горку богослужебных книг в переднем углу на этажерке. Достал «Канон по исходу души», полистал, заменил его на «Канон по ангелу смертоносному», хмыкнул, выудив какой-то листок, заложенный между страницами. Взял толстенную «Историю раскола», взвесил ее на руке, как камень, поставил на место.

И снова ходил по подворью, заглядывая во все углы и будто прицениваясь к домику и его пристройкам. Битый час сидел на крыльце, по-мальчишески подвернув ноги под себя, наблюдал, как неторопливо и размеренно живет незнакомая ему деревня. За весь день и вечер никто так и не пришел взглянуть на покойника, лежащего под своим роскошным иконостасом, сложив на груди руки и уставившись в потолок медными пятаками…

Отцу Капитону было по-своему жалко иерея-неудачника, больше пустого мечтателя, чем каторжного работника на духовной стезе. Отец Лаврентий слишком много думал о несбыточном, почти невозможном — о величии церкви, о священстве, стоящем во главе государства, диктующим действия власть предержащим. Излишне уверовав в святость символов духовного перерождения, он закрывал глаза на основы пастырской службы… От того и в опалу попал!

Черная тень вдовой попадьи появилась в дверях.

— Откушали бы, батюшка. Можно разве целый день голодному-то?

— Потом, матушка. Потом.

Никогда не взлететь более священническому духу выше шапки Мономаха! Да и зачем? Скрижаль священства дописана! Монархия, православие и народность… Чего уж теперь из сдобных булок изюм выковыривать! Трудись в поте лица своего и не ропщи…

Сейчас священник — тот же чиновник. Одно и отличие, что не в мундире со светлыми пуговицами ходит… Но уже гуляет по приходам столиц острота, что скоро на иереев полковничьи мундиры с эполетами наденут, а на архимандритов — генеральские! Что касаемо диаконов, то всем им в казачьях есаулах состоять!.. Шутка шуткой, но уж больно зла!.. Война с японцами тоже казалась нелепицей, а вот — воюем! За кусок китайской земли, за горсть японской воды, за старую обиду шалуна Николки Романова… Какие уж тут полеты в поднебесье! Абы на земле двумя ногами устоять… Э-эх!

Отец Капитон вернулся в дом, сел за стол, а ложка рот дерет — не лезет, хотя утроба и требует сытости. Черная попадья сидела через стол и тоже ковырялась в каше с медом.

— Не убивайтесь столь сильно, матушка. Греха за ним нет, а значит, и нет геенны огненной… Одно и вело его — любовь к ближнему, не казенная абы как, а одухотворенная служба господу!.. Да только не на том сейчас держится православие, а он того не сумел понять…

Отцу Капитону очень хотелось расспросить попадью о доходах прихода; о людях, на которых он опирался в своей деятельности иерея; о постановке миссионерского дела, но, подумав, решил, что с этим всем успеется… Да и ктитор должен больше знать, чем вдовая попадья! Хозяин храма — все-таки церковный староста… Сейчас он носился по деревне, как угорелый, разбившись в хлопотах о достойном погребении, и тряхнуть его за шиворот можно будет потом, когда отстучат о гроб каменья земли…

«Да, молод еще был, — текли вялые мысли. — Мог бы и еще послужить миру и господу… А что ему теперь, за гробом-то? Пустота…»

Отец Капитон считал, что он не был слишком строг, запретив какую-либо пышность при погребении покойного иерея, успевшего попасть в немилость, едва ли не в опалу епархии и духовной миссии.

К тому же, и найденные бумаги, черновики неотосланных отчетов и переписка партикулярного характера с далекими друзьями и родственниками свидетельствовали, что благочестием этот священник не отличался и больше был склонен к политическому авантюризму, чем к исправному ведению своего главного дела и труда. И выходило, что, ежели подобающим образом доложить о сем епархии, то… Конечно, с покойного теперь и сам митрополит ничего не спросит, но осталась вдовая попадья, остался приход, домик иерея и хозяйство, которыми надо еще умеючи распорядиться…

Бумаги покойного он припрячет до случая, а вот освободившийся приход на себя не возьмет, если даже консистория и руки ему ломать будет! Во всяком случае, сейчас… Год назад не отказался бы, когда Игнат Лапердин своей окаянной общиной никакой возможности дышать попу не давал! Но теперь следует обождать… Да и брать захудалый приход на себя-много ли выгоды-то? Только и дела, что болтаться из Берестов в Горбунки и обратно…