Захлебнувшись на первой атаке, иерей пошел обходным маневром: посещая болящего сразу же, как только от него уходил или уезжал доктор. Но это было утомительно — на скалу неверия карабкаться приходилось все-таки самому! Но и это не понравилось доктору — он стал таить от священника имена своих больных, а во время приема их на дому у себя, запретил жене и Дельмеку вообще кого-либо постороннего пускать на порог…

Тогда-то и вызрела идея заставить доктора лезть на скалу миссионерства силой, путем создания вокруг него пустоты недоверия. Слушок-шепоток, выпущенный отцом Лаврентием, был неказист: доктор Гладышев — безбожник, и лекарское искусство его не освящено наукой и церковью, а взято у колдунов и травознатиц! И доказанность оного налицо — травы доктор возами таскал из леса и готовил из них свои сатанинские зелья. Шепоток разросся в слух, но не напугал Федора Васильевича. Тем более, что и больные излечивались по-прежнему, а подосланные к нему люди, просившие приворотные и отворотные снадобья, были посрамлены и высмеяны, вернулись к священнослужителю, пославшему их, несолоно хлебавши…

Визит полицмейстера был своевременным и для отца Лаврентия позарез нужным, чтобы обратить взор власть охраняющего на нигилистскую сущность доктора Гладышева. Но Богомолов с первого же раза от попа отмахнулся, а второго раза не случилось — проехал мимо, забыв про свои обещания…

Может, к жандармам теперь за вспомоществованием обратиться отцу Лаврентию?

Человек лежал, распластавшись на снегу, лицом вниз. Одна его лыжа воткнулась стояком в снег, другая, неловко подвернувшись, была на ноге. В двух шагах от лежащего валялось новенькое ружье. Вся лыжня в этом месте была затоптана конскими копытами, на снегу алела свежая кровь. Человека убили ударом палаша по затылку.

Дельмек сбросил лыжи, перевернул мертвеца. Лицо было незнакомо, да и узнать его трудно: залито кровью и развернуто, как книга…

— Хороший удар! — вздохнул Дельмек. — Кто же его так? За что?

Еще совсем недавно человек этот был жив и торопился уйти от погони. Кто гнался за ним, кому он был нужен?

Дельмек выпрямился, по обычаю русских, провожающих покойников в вечный аил, снял шапку.

— Надень шапку, Дельмек! — услышал он за спиной знакомый насмешливый голос. — Этот Анчи не стоит твоего сострадания! Он — мерзавец и предатель!

Дельмек обернулся, держа шапку в руках.

— Техтиек? — Дельмек надел шапку и машинально сбросил ремень ружья с плеча. — Это ты его убил?

— Его убило небо. А я только выполнил волю бур-ханов!

Техтиек спешился, подошел, положил руку на винтовку Дельмека, нахмурился:

— Ты хочешь застрелить меня?

— Нет, я не убийца. Я — охотник. Я шел по следу, который меня привел к нему… Он не выполнил какой-то твой приказ?

— Он только нарушил мой приказ. Еще летом.

— Почему же ты убил его сейчас?

— Нарушение приказа привело к смерти людей на прииске.

Дельмек кивнул. Он уже слышал, что на прииске Бобровском были убиты в перестрелке какие-то алтайцы. К тому же с оружием…

— Вот так, Дельмек… Тебе что-нибудь нужно от меня? Дельмек отрицательно покачал головой.

— Тогда я тебе дам совет. Хороший совет! — Техтиек кивнул на убитого. Не повтори его ошибки.

— Тебя ищет Богомол, Техтиек. Он допрашивал меня. Говорил, что меня знает какой-то Бабинас…

— Бабинас? — Техтиек покачал головой. — Я не знаю никакого Бабинаса… А Богомолов ищет меня уже семь лет. Прощай.

Солнце скатывалось на вторую половину неба. Оттуда оно начнет падать быстрее, торопясь на покой. Солнцу тоже легче идти с горы, чем в гору…

Дельмек вышел на опушку леса, увидел старый след и невесело усмехнулся. Анчи сумел лыжней завязать свой узелок жизни. Но этот его узелок будет помнить теперь всю жизнь другой человек, пока и его голову за какой-либо промах не снесет меч Техтиека.

Торкош не стал утруждать себя поисками жилья. По совету работников-алтайцев, живущих у Лапердина, он занял пустующее уже три зимы кое-как сложенное неуклюжее строение пастуха Сабалдая, на самом краю Бересты. Осмотрев его, Торкош повеселел: если немного подправить, то зиму будет легко и просто обмануть, не кланяясь в пояс хитроумному старику Игнату.

Одолжив за два рубля телегу у кержака Лариона, Торкош съездил в лес, наломал сушняка, набрал несколько мешков сухих шишек, надрал березовой коры, надергал охапку соломы из прошлогоднего стога и в один вечер соорудил себе очаг и постель. Потом, переночевав на голодное брюхо, отправился поутру в лавку. Но там лавочник Яшка сразу же огорошил его отказом:

— Будешь у отца или брата в работниках, тогда будет тебе и кредит на харч! А так — катись колесом!

— Какой кредит? — удивился Торкош. — Каким колесом? У меня деньги есть!

Десятку Яшканчи Торкош уже почти всю истратил, пришлось с дрожью в душе начать трату денег Техтиека. Увидев красненькую, Яшка недоверчиво посмотрел ее на свет, покрутил головой:

— Жирно живешь! Я уж и не помню, когда в чужих руках такую крепкую деньгу видел!

У себя дома Торкош все расставил по своим местам: бутылки в один угол, еду — в другой, табак и кисет засунул в карманы, сдачу вместе с остальными деньгами — в специально выкопанный тайник. С этого дня он зажил припеваючи — куда лучше, чем там, в лесном своем, жилище, где его кормили и поили пастухи.

Целыми днями он теперь только и делал, что ел, пил, курил трубку у костра; спал, когда тот гас, а утром все начинал заново — срывал зубами пробку с бутылки, вливал в себя хмельное, крякал со смаком, мотая головой… Так он обживался дней пять, не думая ни о чем. Его никто не беспокоил друзьями Торкош еще не обзавелся, в работники к Лапердиным не нанялся… Как только кончилась выпивка и съестные припасы, Торкош прихватил пустые корзины, направился в знакомый уже переулок. Но лавочник Яшка, забрав корзины, покрутил головой, не взглянув на десятку Торкоша и на серебряный полтинник, которым тот щелканул о прилавок:

— Отец и за деньги не велел тебе отпускать харч!

— Как не отпускать? — удивился Торкош. — Почему?

— Иди к отцу, он скажет.

И на этот раз Игнат принял Торкоша хорошо: поздоровался за руку, пригласил в горницу, усадил за чай. Потом, когда насытились, спросил:

— Ну, что надумал, Толька?

— Отдыхать буду. Араковать. Трубку курить.

Игнат рассмеялся, достал из нагрудного кармана две десятки, положил их на стол, разгладил пальцами:

— Вот твои деньги. Были у тебя в кармане, теперь у меня.

— Как у тебя? — поразился Торкош. — Одну я пастухам давал, другую в лавку Яшке!

— А лавка чья? Моя. Пастухи тоже мои. Значит, все твои деньги, сколько бы их не было, скоро станут мои… Понял?

Торкош дрогнул ресницами, растерянно развел руками:

— Понял! Все в деревне — твое. Так?

Игнат наклонил голову:

— Угадано.

— А я не твой! — торжественно сказал Торкош и поднялся от табуретки. И за мои деньги Яшка должен давать мне все!

Игнат устало махнул рукой:

— Бог с тобой, Толька. Иди в лавку, скажи Яшке, чтобы потом ко мне пришел…

Возвращался Торкош ликующий — размахивал руками, покрикивая о том, что он — сам по себе и никто в деревне ему не хозяин, и на Яшку посмотрел снисходительно, как на что-то мелкое, еле видное:

— Давай кабак-араку, мясо давай, табак! Вот! А потом к Игнату иди. Велел.

Яшка, растянув рот до ушей, выставил на прилавок все, что потребовал Торкош, взял десятку, бросил в ящик, протянул руку:

— Еще одну красненькую давай!

— Эйт! — удивился Торкош. — Прошлый раз одной хватило, ты мне еще сам деньги дал. Вот! — Он выложил полтинник, мятый рубль, медь. — Зачем сейчас много берешь?

— Зима на дворе, — притворно зевнул Яшка, — цены выросли… Подвоз хуже, дорога хуже… Не хочешь, бери деньги обратно, а я беру товар!

— Эй, не надо! — Торкош поспешно схватил корзины и выскочил из лавки, провожаемый откровенным хохотом лавочника.