— Горы, ваше императорское величество! Дикие места.

— Да, там горы, — кивнул Николай Александрович. — Я помню. Мне как-то писал об этом Булавас… А что по этому делу решает Константин Петрович? В таком бунте вы не могли не держаться у его руки… Впрочем, я у него про то сам как-нибудь спрошу.

Император прошел к столу, что-то написал на титуле, протянул бумаги Плеве:

— Как только словите всех бурханов, доложите мне об этом повторно, Вячеслав Константинович.

— Благодарю, ваше императорское величество! Непременно.

Плеве четко повернулся кругом и вышел, аккуратно, как величайшую драгоценность, прикрыв дверь императорского кабинета. Только здесь, в приемной, он позволил себе приоткрыть папку и взглянуть на высочайшую резолюцию. На титуле, поверх формулы предназначения, читалось одно-единственное слово, выписанное легко и свободно, хорошо читаемым почерком: «Прелюбопытно».

Поняв, что доклад министра внутренних дел может встревожить государя и явиться поводом, чтобы отложить каникулы, Победоносцев вернулся в карету, провожаемый недоуменным взглядом Фредерикса.

«И понесла меня нелегкая вчера в Андреевский собор! — мрачно думал Константин Петрович, ломая пальцы тонких рук, тронутых восковой старческой желтизной. — Уж лучше бы дома отлежался с грелкой на боку!.. Неспроста примета есть: послушаешь бесноватого Иоанна — три дня всякое дело из рук валиться будет. Так оно и есть…»

Рыкающий бас Иоанна Крондштадского до сих пор стоял в ушах Победоносцева, заставляя повторно испытывать то стыдливо-испуганное состояние души, что пришлось пережить там, под сводами уже два десятка лет знаменитого на весь Петербург собора:

— Вы, падшие в блевотину свою! Вы, мраком страстей и вожделений гнусных опутанные! Вы, тенями бродящие, а не скалою стоящие над мразью смертной! Снимите пелену с глаз своих бесовских и воззритесь, перестав быть слепцами, не вознесся Христос — на земле он! Зрит самолично и вершит суд свой на земле каждодневно, и казни его, готовящиеся исподволь, совершающиеся ныне в тайных казематах, и будущие казни, жаждущие греховных душ, страшнее огневых, серных и смрадных валов ада! Да вострепещет ваша душа, властолюбием и златолюбием испоганенная, ныне, присно и во веки веков!

Орал непотребно и все время тыкал длинным и твердым перстом своим в него, Победоносцева, будто проткнуть насквозь хотел! После проповеди не принял, передав через служку, что ежели господину обер-прокурору угодно душой оттаять, то пусть его на исповедь коленопреклоненным со всеми в общий ряд становится! Неслыханно и мерзко!.. А что сделаешь ему? В ударе, скажет, был — экстазом катарсисовым обуянный!.. Хорошо еще, если до государя сие не донесется… А ну как доложит кто, да еще и со смаком? Для того и ехал поутру, опередить хотел шептунов альковных… Боров Плеве поперек лег!

— Ничего, милейший… Будет и мой час!

Этот час наступил скоро — пять дней спустя, в среду 15 июня, государь принял Победоносцева, отказав всем. Догадка оказалась верной: наобещал Плеве переловить бурханов вскорости, а обманул! Пришлось государю все самому разъяснять.

Понял тот, головой покачал:

— Из мухи слона вздумал смастерить для меня? — и тут же нахмурился: Ну, я ему покажу, как со мной подобные шутки шутить! Обаталил все до геройства! Попугать меня захотел?

— Медали решил навешать своим костоломам, — вздохнул Победоносцев и сделал скорбное лицо. — А за что? Один игумен Попов и заслужил ту медаль…

Вот так и растер в пыль Плеве правдой одной, без красот, опираясь не на старческую немощь свою, а на мудрость живого ума и ангельское терпение… Одно и плохо в этой победе — все теперь на себя взять придется! А как? Поспелов в своем докладе пишет, что крещеным среди тех бурхановых помощников оказался один всего, и тот пока не словлен… А Святейшему Синоду достанет и строгого спроса с тех, кто, приняв православие или послух, в мыслях своих к тем бурханам перекинулся!.. Об этой заботе и депешу надлежит дать завтра Поспелову в Томск. Пусть его потрудится, пусть списки тех окаянных иудин готовит!

Служка распахнул дверь и уставился на хозяина вопросительно.

— Ты чего это, Алексей? — удивился тот. — Не признал, что ли?

— Министра Плеве убили бомбисты на Измайловском проспекте! Только что гонец был к вашей милости, просил поостеречься…

Константин Петрович вздохнул и перекрестился:

— Поспешила судьба. Поторопилась.

Хан Ойрот выводил свою армию к урочищу Куяган, чтобы поставить там, на левом берегу реки, на ночевку. А с утра алыпов надо двинуть через горы на Сарасу, а оттуда — вниз, к югу, на Мыюту, на Семинский перевал. Главным сейчас было — уйти из Ануйских лесов, гор и долин, где его батыры и алыпы не только успели все по-скотски испоганить, но и поднять против себя окрестное население. А там, где стреляет каждый пень и камень, о ночлеге думать невозможно — любая из ночей может оказаться последней…

Недавняя грязная история с русскими хуторами уже мало беспокоила Техтиека: люди забывчивы, забудут и это. Казнив оставшихся друзей Чекурака, пощадив только жадину Чумара за то, что единственный знал тайники, в которых спрятано отобранное у алыпов золото, Техтиек решил, что сделал достаточно для вразумления остальных. Но он чувствовал: люди, склонные к разбою, среди его алыпов есть И они охотно откликнутся не на зов даже, на один только жест! Но были и люди, подобные Эжер-бею, умеющие постоять за свою честь и решительно встать на пути любому разбою.

Такие люди нужны хану Ойроту, но они смертельно опасны для Техтиека! Как поступить?

Подъехал Эжербей с группой своих единомышленников. Вежливо кашлянув в кулак, чтобы обратить внимание великого хана на свою скромную персону. Он никогда ничего не спрашивал первым и никогда, уезжая или уходя, не поворачивался к нему спиной, строго соблюдая древний алтайский этикет.

— Ну, я слушаю тебя!

— Мы нашли на тропе вот это, великий хан.

Эжербей протянул Техтиеку стрелу с медным наконечником, обернутую в красную тряпку. Смутная тревога закралась в душу:

— Знак войны?

— Да, великий хан. Но русские не знают этого обычая!

— Кто же тогда объявил мне войну?

— Разверните тряпку, великий хан. На ней нарисован знак неба!

Руки Техтиека дрогнули. Значит, он не ушел от бурханов, как думал еще в урочище Тоурак?[210]

— Где вы нашли стрелу?

— На тропе, что ведет нас в Сарасу.

Значит, бурханы знают его маршрут? И если знают, то где-то на подходе к Семинскому перевалу будут его ждать.

Только к исходу третьего дня они добрались до крохотной речушки, летящей с высоких гор свирепо и стремительно, будто кто хлестал ее изо всех сил нагайкой, торопя неведомо куда.

— Хороша! — восхищенно покрутил Чочуш головой и предложил именно здесь остановиться на дневку, чтобы привести в порядок одежду, сбрую, оружие, обрезать разбитые на камнях копыта коней.

Дельмек и Пунцаг согласились. Начинались места, где они в любую минуту могли наткнуться на людей Техтиека. Надо было заранее подготовиться к встрече: ему теперь будет выгоднее просто убить их, чем раскрывать объятия, что-то объяснять или вступать с ними в переговоры… Но случилось непредвиденное: прятаться им пришлось не от самого Техтиека и его головорезов, а от их врагов и, значит, своих единомышленников!

Уже перейдя вброд буйную речушку и поднимаясь на верховую тропу, ведущую к ущелью Таурак, они лицом к лицу столкнулись с большой группой угрюмых кержаков-бородачей с берданками за плечами и с топорами в руках, чувствовавших себя в Ануйских и Чергинских горах едва ли не полновластными хозяевами. Сдернув ружья с плеч, оттянули курки, заорали, не жалея глоток:

— Стой тама! Жаканами ахнем, ежли что!

Дельмек поднял руку, выдвинулся конем:

— Почему вы останавливаете нас, мужики? Русская речь произвела впечатление — ружья опустились.