Пастух смутился, покачал головой: не ребенок ведь он, чтобы самому себе глупые вопросы задавать и придумывать для них такие же глупые ответы! Разве мало других забот у него?

Еще через две трубки ноздри Яшканчи уловили кисловато-дымный запах аила. Отлегло от сердца — не успел на новое место откочевать Сабалдай, хотя и грозился, ругал траву! А может, и не аил друга дымит очагом? Алтайцы, как вода в реке, — текут и текут… Куда, зачем, к какой реке и к какому морю?

Конь тоже уловил запах жилья, всхрапнул. Яшканчи повеселел: будет гостю пиала араки, пообещал конь! И впервые за весь сегодняшний день почувствовал, что он голоден и не против глотнуть питья, туманящего мозги и отгоняющего отары тревожных и страшных мыслей.

Нежданного гостя встретили с радостью — в аиле родился малыш. Старухи уже смазали его конским топленым салом и положили к груди матери, а теперь любовались, с какой жадностью и охотой тот сосет молоко. Со всех сторон сыпались пожелания:

— Резвым будет, как аргымак!

— Здоровым и сильным будет, как Сартакпай!

— Морозов бояться не будет, болеть не будет!

— Никакая вода не смоет его красоты!

— Счастье свое будет в тороках возить!

Кричали громко, во весь голос, чтобы черные кермесы могли слышать все это и пятиться прочь от младенца. А вот имени ребенка не называли… Значит, Яшканчи — первый гость и он даст новорожденному его вечное имя!

Какое же гордое имя ему дать? А может, не надо гордого имени, чтобы долго и счастливо жил, забытый духами? Очень бы хотелось Яшканчи дать мальчишке имя своего больного сына, чтобы отвести беду. Но, убежав от его Шонкора, кермесы прибегут к этому, маленькому внуку Сабалдая!

Гостя приветствовал сам хозяин. И не чашкой чегеня или чая — чочоем[118] араки. Подождал, когда Яшканчи вернет опорожненный сосуд, приложил руку к сердцу:

— Зверь родится с шерстью, и только камень не имеет кожи. Назови имя моего внука!

— Первый внук у тебя?

— Пока первый.

— Вот и имя ему. Первый!

Ухмыльнулся Сабалдай, дернул себя за бороду: хитрее не придумаешь! Поищи-ка среди тысяч младенцев самого первого!

Пригласив дорогого гостя к тепши, Сабалдай подал знак женщинам: накормить и напоить Яшканчи так, чтобы на коня сесть не мог! Но тот поднял предупреждающую ладонь:

— По делу я к тебе, Сабалдай. Коня тебе седлать надо, сыновьям твоим Курагану и Орузаку — тоже. Кама Учура позвал — сына лечить, Шонкора. Болеет шибко!

Сабалдай осуждающе качнул головой:

— Лучше бы тебе за русским доктором съездить…

Друг Яшканчи хорошо знал русских. И даже собственную избушку в одной из их деревень построил. Да раскатали ее староверы по бревнышку, не дали очаг зажечь и дым к небу пустить. Пришлось наспех собрать — без крыши и двери… Ничего, доделать всегда можно! Дымом окурена, никто теперь не тронет…

Тиндилей, жена хозяина, подала гостю пиалу с чаем, разломила пополам свежую лепешку, щедро намазала ее маслом, положила перед Яшканчи. Тот кивком головы поблагодарил, но есть не стал — ждал вопросов. И они посыпались: хорошо ли пасется скот, не ходят ли по аилам дурные новости, не жалуются ли люди вокруг на жадных сборщиков податей — шуленчи и демичи?[119]

Что он мог им сказать? Собственное горе оглушило и ослепило Яшканчи. Новостей нет — вот и весь ответ… Но так не бывает Если нет плохих новостей, то непременно есть хорошие.

— А у вас?

— Много новостей и все худые, — вздохнул Сабалдай. — Какие-то люди появились в горах, говорят. В белых чегедеках и на белых как снег конях!

— Русские попы? Они давно по горам ходят.

— Может, и попы. Только другие… Бурханы!

— Бурханы? — удивился Яшканчи. — Уж не посланники ли нашего старинного бога Бурхана, у которого были серебряные глаза и белые как снег волосы?

— Тот Бурхан забыл о людях, презрел их, а эти идут к людям!

Пока хозяин сбивчиво и бестолково рассказывал Яшканчи о загадочных попах-бурханах, тот настороженно поводил глазами по аилу: где Кураган и Орузак? Успеют ли они к Мендешу в соседнюю долину заглянуть? Может, Сабалдай уже сам догадался отправить их?

Тиндилей приняла внука из рук снохи, протянула гостю:

— Похвали, Яшканчи! Керкей балам?

— Керкей, керкей! Хороший мальчик, крупный! — Яшканчи нащупал на опояске ножны, снял их, протянул Сабалдаю. — Хоть и не по обычаю, но другого подарка у меня нет… Пусть этот парень дойдет до солнца и сделает то, что мы с тобой не смогли или не успели!

Старик расцвел: лучшего пожелания у алтайцев не бывает, да и не придумать лучше!

Яшканчи отодвинул пустую пиалу, встал:

— Поеду к Мендешу. Приглашу и его с сыновьями.

— Сиди, — сказал Сабалдай добродушно. — Кураган уже поехал к Мендешу, а Орузак — к Суркашу. Подождем их… А пока давай араковать с тобой, внука славить! У нас — радость, у тебя — горе. И то и другое надо аракой разбавлять, мясом заедать.

Розовел дым в верхнем отверстии аила, озаренный лучами закатного солнца, когда вернулись сыновья Сабалдая с гостями. В аиле сразу стало тесно, и женщины перенесли огонь на площадку перед жилищем, прикрыли его треножником с большим казаном.

Подвыпивший старик долго никого не хотел отпускать, непрерывно хвастаясь внуком. Уже и луна поднялась над горами и небо открыло звездные глаза, а Сабалдай поднимал пиалу за пиалой:

— Пусть у внука будет много табунов!

— Пусть все красавицы гор любят его!

Яшканчи не осуждал старого друга. Надо сначала поднять чашу радости и испить ее сладость и удовольствие, а уж потом поднимать чашу горя и выпить ее полынную горечь и яд.

…Кам Учур, как и предполагал Яшканчи, не стал дожидаться позднего возвращения хозяина с гостями и соседями. А может, и боялся, что свидетелей его камлания будет много… Не успел утихнуть перебор копыт коня Яшканчи, как он заставил Адымаш разжечь очаг в аиле и сразу же стал камлать. Адучи сразу же понял, что привезенный сыном кам не столько возбужден ритмом бубна, сколько пьян. Не надо было невестке ставить рядом с ним почти полный тажуур…

Тихо и ровно рокотал бубен, медленно и вяло дергался кам вокруг огня, не кричал, а что-то бормотал себе под нос. Таким камланием не то что духов, а и муху было испугать невозможно! И как мог позвать его Яшканчи?

Неожиданно Учур споткнулся и упал, как подкошенный, отбросив бубен. Хотел подняться и не смог. Адучи поник головой.

Младший сын Яшканчи скользнул к недвижно лежащему каму, потрогал его, потом поднял бубен, закружился, размахивая им и что-то горланя, явно передразнивая кама. И хотя этого нельзя было делать, никто не остановил мальчишку — смотрели, грустно усмехаясь, и в глазах Адымаш стояли слезы. Поднялся Адучи, шагнул к Учуру, освободил его от шубы, но один оттащить онемевшее тело на свежий воздух не смог и обреченно махнул рукой:

— Какой он кам? Пусть тут и валяется… Лишь к полночи приехал Яшканчи с гостями. Увидев виноватые глаза жены, спросил у отца сухо:

— Камлал хоть?

Адучи нехотя кивнул, чтобы не позорить сына перед его друзьями. Яшканчи нагнулся, поднял бубен, чтобы положить на шубу кама, снова посмотрел на отца:

— Ты не обидел его, не отругал?

— Я — нет. Он нас всех обидел, сын…

И тут же поспешно заткнул рот трубкой: при каме нельзя говорить плохое о нем, если даже тот спит. Проснется — духи перескажут ему весь разговор, а кам отомстит жестоко.

— Ладно, отец. Завтра я с ним сам поговорю! Яшканчи все понял сам: Учур напился до камлания, а не потом. И виноват в этом не только отец, но и Адымаш тоже. Дорого им всем обойдется теперь эта щедрость! Но что с женщины возьмешь и как упрекнешь отца? Хоть бы к утру протрезвился…

Горестно вздохнув, Яшканчи направился к аилу сына. Наткнулся на Учура, лежащего навзничь прямо у входа, еле сдержался, чтобы не пнуть. Тот, будто почувствовав тяжелый взгляд пастуха, пробормотал что-то, сел, но снова повалился наземь…