А ночью на бахчу пожаловал медведь и испакостил ее всю. Не столько жрал, погань, сколько потоптал… Как увидел все это Игнат, за голову схватился, взвыл на одной ноте:

— Да за что, господи, ты всю гору на меня рушишь? Али других греховодцев на земле уж совсем не осталось?!

Взвыла одна из собак за его спиной, Игнат вздрогнул, выпрямился. Постоял, смотря в глаза восходящему светилу, потом вернулся в балаган, взял кнут. Но собаки, увидев его, поползли прочь на животах, виляя хвостами и скуля так, что мороз по коже.

— Тьфу, чтоб вам! — Игнат бросил кнут и сел на землю. Сморгнул одну слезу, другую, медленно встал. — Что теперь мне тута?

Сызнова вернулся в балаган, сложил в мешок манатки, оседлав коня, приторочил их к кольцам на алтайский манер. Но теперь уже без посторонней помощи не мог сесть верхом, как ни приноравливался. Повозившись, оставил никчемную затею, бормотнув:

— Пешим дойду, не велик путь в пять верст… Оглядел напоследок место, где собрался летовать до зрелой осени, вздохнул, почувствовав неожиданное облегчение. Ему надоело одиночество, оторванность от односельчан и от своих собственных дел и даже по недобрым взглядам православного попа в свою сторону стал чувствовать скуку: поди, радостью исходит, не видя Игната?

— Пошли, каурый! — весело пригласил он коня, цепко забирая в ладонь и привычно наматывая на кулак сыромятный повод.

Подходя к дому, Игнат увидел траурный белый флаг, подоткнутый древком под стреху крыши. И сразу же сердце дало легкий перебой — кто-то опять умер в его доме… Он не бросил коня и балаганные пожитки, торопясь в дом. Прошел через калитку, отворил сам себе ворота, расседлал и поставил коня на место, прикрикнул на собак, кругом разлетевшихся по двору. И только потом, сдернув потный картуз и ударив им по коленке, толкнул тихонько скрипнувшую дверь, чуть задержавшись в сенях, чтобы осенить себя стоячим крестом… Странное дело, но без особых переживаний и тревог шагнул Игнат через порог, привычно обводя глазами прихожую…

Сразу же увидел приодетую покойницу, лежащую на широком обеденном столе, плачущих дочерей, сидящих рядком, как воробышки на ветке в дождливый день. Заметив, что глаза Ульяны уже прикрыты темными монетами, подумал с легкой тенью беспокойства: а закрывая глаза мертвым, кому из живых мы открываем их и для чего? Уж не сами ли себе, чтобы взглянуть в бездонный колодец собственной души?

Игнат постоял, потоптался, ушел в келью, тяжело упал перед и конами с погасшими лампадами. Хотел помолиться и не смог. Голова была светлой, свежей и пустой, как березовая роща, обронившая последний желтый лист…

Что у него осталось? Серапион — пропащий для дела человек, а дочери… Он презрительно скривил губы: дочери в отцовском доме всегда чужие жены! Да и товар по нынешним временам не шибко-то ходовой. Пока не перезрели и не высохли дочерна, надо бы по мужьям распихать. За деньги, конечно… А вота ежли — за так? Ежли не за капиталы отца, а только лишь за одну красоту-лепоту и телесность бабью? А? То-то и оно-то…

С утра он закрылся в конторе, вывалил содержимое железного ящика на стол и начал трясущимися пальцами сортировать свое богатство. Впервые его Игнат видел все вместе — солнечный блеск и лунное сияние, голубизну неба и сверканье льда, тревожный пожар и окаменевшие капли крови, шелковый шелест разноцветных бумажек и ласковый холодок радужных и белых полотенцев с орлами, государями и крупными толстыми цифрами с нулями. Золото, серебро, самоцветы, ассигнации!

К двери несколько раз подходили дочери, стучались, умоляли открыть им, даже всхлипывали и шмыгали носами по очереди, но Игнат только хмурился недовольно, мысленно посылая их всех в столь далекие и неведомые края, что даже собственная его скорая дорога к берегам неблизкого отсюда Енисея казалась небольшой прогулкой на ближайшую заимку… Не иначе, как что-то почуяли, захребетницы! Боятся, как бы он, старый дурак, не съел свои деньги на голодное брюхо…

— Дымом пущу, а на плотские сатанинские утехи не дам!

Игнат отшвырнул стул, подошел к окну и, цепко ухватившись за желтую штору с затейливой ручной вышивкой, с силой рванул ее.

Штора оторвалась вместе с гардиной, которая чуть было не хватила его по голове. Он расстелил ткань на полу, горстями перенес на нее все со стола, крепко-накрепко стянул в узел. Прислушался: за дверью снова скреблись, пытаясь ножом отодвинуть тяжелый засов.

Игнат распахнул оконные створки, сбросив рамные крюки, выбросил узел в палисадник. Постоял минуту и, стараясь не шуметь, перелез сам. Присел на завалинку, прислушался. На его обширном дворе, как и во всем селе, занятом сенокосом и праздником, стояла тишина, благостность которой нарушалась лишь редким собачьим брехом, мычанием коров да лошадиным ржанием. Потом заорал что-то нечленораздельное Серапион, отсыпавшийся в бане. Видно, девки, обеспокоенные молчанием и тишиной, потревожили пьяный покой обожаемого ими братца. Вряд ли они чего добьются от него: поминки по матери сын может растянуть до Юрьева дня!

Игнат торопливо встал, плотно затворил окно, перекрестился и, подхватив узел, зашагал к калитке палисадника, выводящей в глухой проулок с амбарами, омшаниками и овинами, тянущимися до самой реки. Но ему не надо на тот берег, густо и непролазно поросший лесом, переходящим в Коксуйский урман. Игнат еще не все, что задумал, сделал напоследок!

Праздник Иоанна Предтечи, переиначенный мирскими под Ивана Купалу, большое событие на Руси издавна, Да и как ему таковым не быть, ежели солнцеворотные дни лета завсегда все меняют — и людей, и землю, и нечистую силу. Не оборони себя от беды или напасти какой, глянь, а она уже и на пороге стоит! Без верховой защиты себя на вторую половину года оставить урон всему нанести непоправимый: и хозяйству, и скотине, и роду-племени своему. А там — что? Домовину загодя тесать?

Да и по-другому взглянуть ежли — ведь грехов на каждом, что блох на собаке! Какими молитвами и постами ни отбивайся от них — репьями липнут! Одного и боятся — огня. Потому и зажигаются в благословенную ночь огневые очистительные костры на полянах и берегах рек, разыгрываются пляски и хороводы с непременным скоком через пламя… А уж тут, в Бересте, и подавно! Все село на сплошном грехе стоит, а не только на берегах двух речек…

Дальним проулком, крадучись, разряженные в новые сарафаны, прошли девки, зыркая глазами по сторонам, неся в руках пышные охапки березовых веток. Не то отворожились уже, не то за деланье-вязанье ивановских парных веников решили приняться для сегодняшних ночных бань? С завистью и болью посмотрел им вслед Игнат — его-то толстозадые дуры и в лесок ближний сбегать времени с утра не нашли, отца с его капиталами полдня просторожили, ровно цепняки!

А кто и когда, скажи на милость, в закон ввел, что родители должны детей своих на житье-бытье сытостью определять? Не сосунки, от титьки давно отвалились! Божий закон суров и прям, двух и трех толкований не имеет: любой зверь до той поры помет свой блюдет, пока у того свои зубы да когти не отрастут. А там — скатертью дорога! Сам свою добычу рви, сам о своем голодном брюхе думай, ежли жить хочешь… А не привык — жалобиться некому: ложись и околевай, коли в уродстве духовном зарожден!

Вот и дом Винтяя. Высоченный забор, двухтесные ворота с железным накладом, калитка из досок, елкой сбитых, кованое кольцо запора… Повернуть его, что ли? С парада эайти, а не с хозяйского черного хода через огород! Какой бы там ни был Игнат Лапердин из зверей зверь для винтяевой вдовы, а уж свекром-то он ей доводится! А свекор для снохи завсегда впереди отца стоит!

Отворив тяжелую калитку, Игнат прошел по дорожке к крыльцу, ткнулся глазами в большой черный замок, не поверил — рукой подержался: может, для блезира оставлен на петлях? Хмыкнул — вота и эта корова на загорбок своих родителей сызнова уселась, поди… Эх вы, детки, разъязви вас совсем!

Потоптался, огорошенный, рукой бороду потискал, думая. А может, зазря срамотит вдову молодую? Может, потому и парад у нее на замке стоит, что сороковик еще не отревела? И живет, летуя, не во всех хороминах в пять окон, а на боковой летней кухне? Неспроста ведь ее стеклянная дверь нараспашку стоит!