— Это вам надо знать?

— Нет. Не обязательно.

Тогда совершенно неожиданно Тарас подошел к ней и взял ее за локоть. Марина вздрогнула и опустила голову, Он подвел ее к стулу. Она покорно села, готовая покориться всему, что бы он ни вздумал сделать с ней.

А он задернул шторы, включил свет и вышел. Она слышала, как в кухне он гремит чайником, наливает воду. Потом вернулся и, расхаживая по комнате, заговорил:

— Все получилось, как нельзя лучше. Вы были правы, Марина Николаевна. Человек должен до конца понять человека. Не получилось у нас этого понимания. Вот и надо прикончить разговор… Я, Марина Николаевна, полностью счастливый.

Марине показалось, что Лида проникла в ее сердце и, увидав всю неприглядность, всю неприбранность чувств, деликатно отвела всепонимающий свой взор. Она словно сказала: «Милая моя, очень я понимаю все эти наши женские дела. А у меня, заметьте это себе, все всегда в порядке».

Вечером, проводив гостей, Тарас взял Лиду за руку и спросил:

— Ну отвечай. Зачем оставляла нас одних?

Лида рассудительно ответила:

— Я же видела: говорить вам не о чем. Надо было, чтобы и ты это понял.

— Ну а если бы мы нашли о чем говорить?

— Тогда бы, — Лида на минуту прикрыла свои глаза мохнатыми ресницами, — тогда бы нам с тобой не о чем было бы говорить. Я ни в чем не хотела мешать тебе, Тарас. Не хотела ничем связывать. — Она лукаво и чуть смущенно добавила: — Мы оба не хотели связывать твою волю. Теперь уже можно сказать об этом.

— Как оба? — еще ничего не понимая, спросил Тарас. — Ты что же?

— Вот тебе и что же, — засмеялась Лида и положила голову на его плечо. — Ты теперь уж нас оберегай. Мы теперь твои навек, а ты наш.

Марина поняла, что дальше так жить нельзя, что от жизни все равно не отгородишься, да и не надо отгораживаться. Но это случилось на два дня позже, когда она, оглушенная всем, что узнала, вышла из старой избушки Петра Трофимовича Обманова.

Они пришли сюда под вечер. Тропинка, которая петляла меж сосен от деревни Край-бора до избушки, была узкой, на одного человека. Пропустив Марину вперед, Виталий Осипович шел, глядя на ее тонкую до хрупкости фигуру, уверенно пробирающуюся по неровной таежной дорожке, пробитой в снегу.

Не забыла, значит, привычки военных лет. Из памяти могут вытесниться многие подробности прожитой жизни, хоженых дорог, сделанных дел. Но, если придется снова побывать в забытых местах, ноги сами отыщут старые следы, руки привычно сделают то, что надо, и в сердце поднимется все позабытое.

— Вот он, — вдруг сказал Виталий Осипович.

Около черной избушки, заваленной снегом так, словно ее наспех засунули в береговой сугроб, стоял старик.

Он стоял на самом краю невысокого обрыва, расправив широкие плечи, прикрытые черной стеганкой, и вытянув вперед голову в мохнатой заячьей шапке. Его большие губы двигались, слоено жевали ветер, который ровно, без порывов тянулся от реки.

— Колдует дед, — негромко сказал Корнев.

Увидев гостей, старик пошел к ним навстречу легким своим шагом, раскачивая длинными до колен руками.

Марина успела разглядеть его темное от старости и непроходящего таежного загара лицо, словно вырубленное из растрескавшегося дерева. Пронзительный взгляд маленьких колючих глазок не смутил ее. Она только побледнела еще больше.

Здороваясь с Корневым, старик сказал:

— Колдовству моему урон. Как реку плотиной перегородили, всему изменение. Вода среди зимы прибывает — когда такое было.

— А слух у вас звериный, — отметил Виталий Осипович. — Откуда услыхал!

— Ну куда тут. В прежние времена я на такой дистанции слыхал, как мушка в тенетах скулит. — Он улыбнулся в сторону Марины. — Воздухом дышите, прогуливаетесь?

— Вроде того. Вот гостью привел.

— А это милое дело. Забыл я, когда ко мне гости хаживали. Изба-то у меня, сами знаете, не гостевая. Да все лучше чем на морозе.

Он снова бросил на Марину и на Корнева быстрый взгляд, давая понять, что он очень понимает человеческие слабости и готов им содействовать.

Поняв это, Марина поспешила внести ясность:

— Як вам, Петр Трофимович, от вашего сына Петра.

Старик вдруг выпрямился и протянул к ней одну руку. Только сейчас Марина вспомнила, что вторая рука у него перебита, и ей захотелось скорее закончить разговор и уйти отсюда. А он не спеша приближался к ней, пристально вглядываясь в лицо Марины, словно желая проникнуть в самые сокровенные ее мысли.

— Жена? — с осторожностью спросил он.

— Нет. Сестра жены.

Он вплотную подошел и положил руку на ее плечо.

— Сватья, значит, — сказал он тихим распевным голосом, словно желая убаюкать ее. — Сватьюшка. Ну, пойдем в избу, пойдем. Гостьюшка моя дорогая.

Марина оглянулась на Виталия Осиповича, тот безмолвно стоял, глядя на реку, где над вершинами тайги уже пламенело небо, тронутое ранним зимним закатом.

Но когда она пошла, увлекаемая Обмановым, по тропке к его избушке, он с безучастным видом тронулся за ней.

Обманов, не обращая на него внимания, поднялся на крыльцо, бережно подталкивая Марину. Она шла, гордо подняв голову, с видом мученицы, решившейся все претерпеть.

В темных сенях с треском распахнулась примерзшая дверь. Втолкнув Марину в черную, жаркую духоту избы, Обманов сразу исчез.

Невыносимый кислый запах неопрятного жилья как паром обволок ее. Марине показалось, что она задохнется, если пробудет здесь еще хоть минуту. Но так только казалось. Запах этот берложий отличается тем, что скоро к нему привыкаешь и перестаешь замечать. И только потом, когда выйдешь на улицу, поймешь, как хорош свежий воздух.

Где-то впереди в кромешной тьме слабо пламенели прямоугольники окон.

Виталий Осипович за ее спиной зажег спичку. Черные тени заплясали вокруг, и вдруг одна из теней превратилась в Обманова. Он вынырнул откуда-то из-за печи.

Спичка погасла.

Зазвенело стекло, вспыхнул огонек маленькой лампочки на столе.

— Садись, сватьюшка, — говорил он, придвигая ей табуретку, — а я вот здесь. Против тебя. Видишь, живу бобылем. Никакой семьи у меня нет. И угостить тебя нечем. Ну, как там Петр?

Он слушал рассказ Марины о своем сыне, пристально глядя на нее немигающими глазами. Когда она закончила, он глухим, жестким голосом спросил:

— Приехать-то к отцу когда обещался?

— Этого я не знаю, — созналась Марина.

Петр Трофимович упер бороду в грудь и, сбычившись, долго смотрел на Марину:

— Значит, не собирается. Тебя послал. Ну что ж, и на том спасибо.

— Меня прислал, — строго сказала Марина, — просил зайти к вам Павел Сергеевич Берзин.

Вскинув голову, Петр Трофимович быстро заморгал красными веками слезящихся глазок:

— Ну? — спросил он шепотом. — Павел Сергеевич жив?

Марина сказала, что видела его несколько дней тому назад.

— Он меня на вокзал провожал, очень просил зайти к вам и узнать: Петр пишет ли и что он пишет? Петр слово дал, что сразу вам письмо пошлет. Его Павел Сергеевич с трудом разыскал. Фамилия у него сейчас другая.

Старик сидел, глядя на Марину и ожидая, что еще скажет эта тоненькая барышня, какую еще тяжесть принесла она на своих хрупких плечах.

— Так, — сказал он наконец после долгого молчания, — значит, от отцовской фамилии отрекся. Начисто. Стыдно Обмановым зваться. Ну, ладно. Ох, не знаю я тебя, какая ты есть, сватьюшка. Сказать надо тяжелые слова. А сказать некому. Идите сюда, Виталий Осипович. Прошу вас. В последней просьбе старику не откажите.

Виталий Осипович молча подошел к столу и сел у окна, за которым все еще томился закат.

— Сейчас скажу о своей жизни, — начал Обманов, положив руку себе на горло. — Происхождение мое мужицкое, из здешних мест, деревни Край-бора. Воспитание получил по всей религиозной строгости. За всякую провинность стегал меня отец во имя отца и сына и святого духа. Так он приговаривал, когда стегал. И всегда учил: «Завидуй, Петька, завидуй. Человеком будешь». Бога я боялся до смерти и по мальчишеству полагал его себе с березовой вицей в руках. И начал я завидовать господу богу за то, что никто ему не страшен. Вот так меня стращали до зрелых годов. А когда исполнилось пятнадцать лет, дал мне отец топор, и пошел я в артель, кою содержал купчишка Елизарий Матушкин. Он нашими руками лес рубил и вниз сплавлял. В ту пору я здоров был, мечтал денег накопить и самому артелью командовать. Ну, конечно, мечты эти при себе держал.