Это и была та самая еле слышная мысль, которая сейчас вдруг зазвучала в сознании со всей силой.

А в темной избе по-прежнему молча сопели мужики, тихо стонал Ощепков и, всхлипывая, вздыхали бабы. Перед иконами колыхался огонек в зеленой лампадке.

И вдруг в тишину ворвались чьи-то тяжелые шаги. Из черного прямоугольника распахнутой двери вывалился какой-то грязный растрепанный ком. Двигаясь судорожными рывками и завывая, он выкатился на средину избы прямо под ноги Виталия Осиповича и вдруг стремительно поднялся.

Ожили и густо заговорили мужики, одна из женщин взвизгнула. На печке заплакала девочка.

Виталий Осипович отступил. Он не сразу узнал Симеона Корягу. Большой уродливый мужик стоял перед ним на коленях и, задирая к потолку багровое лицо, захлебывался звериным воем. От его одежды, мокрой и грязной, пахло болотом. Кепку он потерял, и страшно растрепанные волосы тоже были грязны и тоже издавали гнилой, болотный запах.

Но страшней всего было его лицо. Гошин «букет» оставил на нем свои следы.

Протягивая вперед огромные свои руки и продолжая завывать, Симеон наползал на стоящего перед ним начальника всей своей грязной тушей.

Виталий Осипович понял, что отступать нельзя, да и некуда.

— Куда лезешь, дурак! — крикнул он и пошел на Симеона. Но тот не двинулся с места.

Ощепков закричал с постели:

— Семка, не дури!

И вдруг сзади подскочил Тимофей и, вцепившись в волосы Симеона, со всей силой начал дергать его и трясти, пытаясь опрокинуть назад. Но Симеон был тяжел, как пень.

Мальчишка рвал ему волосы, бил ногами в спину, но все было бесполезно.

Все это продолжалось несколько секунд, пока кто-то из плотников не сообразил, что дело заваривается недоброе. Он схватил Симеона за плечи, ему помогли другие, и сообща они оттащили его в угол, где и уложили прямо на полу.

За окном загудела машина, яркие лучи фар, проникнув сквозь окна, забегали по потолку, и в избе вдруг сделалось необычно светло.

— Господи, да что же это будет? — запричитала одна из женщин.

Мужики заволновались и почему-то начали торопливо застегивать свои пиджаки и надевать шапки, будто приготовляясь в дальнюю дорогу.

Раздался пронзительный трубный сигнал.

— Грядет страшный суд! — заорал Симеон.

— Дурак! Это скорая помощь, — засмеялся Тимофей и выбежал из избы.

Домой Виталий Осипович пришел поздним вечером. В избушке было тепло и стоял тот легкий горьковатый запах высохшего дерева и смолы, какой бывает только в старых таежных домах.

Виталий Осипович повесил на шест над плитой свой плащ для просушки. В его отсутствие к нему приходила конторская сторожиха убирать и топить печь.

Над столом, застланным газетой, висела лампочка под казенным синим абажуром. Большое окно завешено тоже газетами.

На плите сонно шумел чайник, по временам он вдруг просыпался и начинал задумчиво посвистывать, давая понять хозяину, что он бодрствует и готов служить, если потребуется.

Присев на кровать, Виталий Осипович начал стаскивать сапог. В это время кто-то осторожно и четко постучал в окно. Он быстро надел сапог и, выйдя в сени, открыл дверь. В темноте стояла женщина.

— Разрешите войти, — прошептала она.

Удивленный, Виталий Осипович посторонился, пропуская позднюю посетительницу. Она быстро прошла мимо него, стройная и прямая.

Он захлопнул расшатанную дверь. Женщина, не глядя на Виталия Осиповича, откинула черный платок.

— Лина? — спросил он, не доверяя своим глазам.

Она надменно повернула к нему свое лицо, казавшееся особенно темным от синего света, отбрасываемого абажуром. В нежных смуглых ушах сверкали золотые колечки сережек. Она стояла прямо, как всегда у стола в его кабинете, но глаза ее казались пустыми и ничего не видящими.

— Пальто снимете?

— Пожалуйста, если вы этого хотите, — безразлично ответила она.

Предчувствуя недоброе и вспоминая недавний разговор с Иванищевым, Виталий Осипович помог ей снять серо-зеленое пальто, перешитое из шинели и похожее на шинель. Ее платье оказалось такого яркого красного цвета, что все кругом, вся избушка вдруг осветилась тревожным светом пожара.

Пока он пристраивал ее пальто на гвоздь у двери, она машинальным движением смуглых рук поправила волосы.

Он хмуро предложил ей стул. Она села. Предложил чаю. Она отказалась. Не зная, что сказать, как держать себя, он стал искать папиросы. Их нигде не было. Наверное, остались в плаще, там, под потолком на шесте. Самое время сейчас лезть за ними. Зачем она пришла? Раздраженно он спросил:

— Что случилось?

— Ничего еще не случилось, — тихо, не своим голосом проговорила она, глядя на окно невидящими глазами.

«А черт, кажется, она истеричка. Не было беды. А казалась всегда такой спокойной службисткой».

Не давая ему ничего сказать, она вдруг улыбнулась. Она расцвела. Казалось, не от платья, а от ее улыбки распространяется этот неспокойный жаркий свет, и он впервые увидел, что она может быть красивой, если захочет.

— Просто мне не везет. Вот вы спросили меня, хочу ли я работать с вами. Я хочу. Очень хочу работать с вами. А пришлось сказать — нет. А вы ответили: «О причинах не спрашиваю. Они меня не интересуют». Вас ничего не интересует. Ну почему вы равнодушный такой и к себе и к людям? Я знаю, вы считали: перед вами машина. И наверное, вы думали: работает — и хорошо, сломается — отдам в ремонт или спишу, другую дадут. Я чувствовала, что вы думали именно так. И это было очень обидно. Вот работаю с вами второй год, а вы, наверное, как мое отчество, не знаете. Ведь не знаете? Ничего-то вас не интересовало, кроме ежедневной сводки. Вот это платье в прошлом году сшила и не для кого надеть. Подумала — и сегодня надела… Хорошо?

Он выслушал ее быстренький шепот, колючий, как царапанье поземки по стеклу. Спросив, хорошо ли ей платье, она снова покоряюще улыбнулась.

— Простите, я папиросы достану, — растерянно и сумрачно сказал Виталий Осипович и, взяв стул, пошел к плите. Шарил в карманах плаща и слушал ее торопливые слова:

— И я такая же стала. Равнодушная. У нас в конторе штабной порядок завела. Думала, если вы держитесь по-военному, значит, так надо. Время, я понимаю, сейчас напряженное. Меня, как отвернусь, конторские зовут «наша Акулька». А я словно и не слышу. Так, значит, надо. А вас тоже зовут со страхом: «громобой». Надо так?

Закурив, Виталий Осипович снова сел против нее.

— Нет, так не надо, — ответил он. — Истерики тоже не надо.

— Этого от меня не дождетесь. Я сказала, что думаю. Вы старше меня. Умнее. Научите.

— Вы у кого живете?

— Вдова там в деревне одна. Злая как ведьма. Никто не хочет у нее жить. Ну да я ее прижала. Она меня боится. Дура. Думает, что я вам пожалуюсь.

— Это, значит, она меня боится?

— Они там все вас боятся. У них секта, собираются в одной избе и молятся. Сначала и меня уговаривали. Я даже пошла один раз. От скуки. Сидят мужики и бабы, на лицах у них пот. Поют злыми голосами. Ну зачем я к ним пойду? Они меня все спрашивают про вас. Я говорю, что и сама вас боюсь. Ну больше-то ничего им узнать не удалось. Не беспокойтесь. Я знаю, что надо говорить, а что не надо.

— Какого зверя нарисовали, а? И значит, все так относятся к вам, как я? — спросил Виталий Осипович.

— Почему? Есть хорошие люди. Много. — И, досадуя на его непонятливость, вызывающе крикнула: — А мне одного надо, одного. Можете вы хоть это понять?

— Могу, — усмехнулся Виталий Осипович, глядя на фотографию Жени, — это я понимаю.

Протянув руку через стол, Лина придвинула фотографию. Губы ее дрогнули, и глаза вдруг сузились.

— Это она?

— Она, — ликующим голосом ответил Виталий Осипович. И торопливо, убеждая себя, что говорит правду и потому, что в эту минуту ему очень хотелось, чтобы Женя была здесь, он солгал: — Скоро приедет. Я написал ей, что не могу без нее.

Он рассказал о том, как познакомился с Женей, в диспетчерской, на лежневой дороге, о ее страстной, не знающей препятствий любви к нему и о том, как она спасла его, бросившись под падающую сосну.