— Ну, располагайся.

Письма от Виталия Осиповича приходили не часто, и Женя привыкла к этому. Она ко многому привыкла, и одно только всегда по-новому волновало ее, принося радости или разочарования, — выход на сцену. К этому привыкнуть нельзя, хотя невозможно себе представить ничего более однообразного, чем выход в одной и той же роли.

Всякий раз приходилось надевать то же платье, что и в прошлый раз, так же красить лицо, делать строго определенное количество шагов, повторять одни и те же слова — все очень Однообразное, заученное, наигранное. Но каждый раз она по-новому переживала все это заученное и кажущееся однообразным.

В чем тут дело, она не могла понять и никто не мог объяснить.

Вероятно, это как листья одного дерева — все они одинаковые, но нет ни одного похожего на другой. Хоть тысячу листиков перебери.

Это был ее первый сезон. После окончания студии Женю сразу закрепили за театром. Но с ролями не спешили. Ей по-прежнему приходилось подвизаться на тех же второстепенных и третьестепенных ролях, что и раньше, когда она еще только училась.

Во всем, как она понимала, был виноват ее возраст. Некоторым почему-то кажется, что двадцать пять лет — детский возраст. Вот когда вам стукнет сорок, тогда дадут сыграть что-нибудь вроде Ларисы или Джульетты. А пока можете любоваться на заслуженную Костюкович. Ей уже давненько исполнилось сорок. Но она, пока жива, не допустит Женю к настоящим ролям.

К этому Женя тоже привыкла.

Ее несомненный, теперь уже всеми признанный талант, все ее внешние данные, и ее уменье петь и танцевать, наконец, скажем прямо, ее красота — все бледнеет перед упорством Костюкович.

Ничего. Переживем и это, дорогие товарищи!

Но вдруг получила письмо, полное горячей тоски. Виталий Осипович пишет: «Не могу жить без тебя. Хочется бросить все и приехать. Но нельзя — сейчас начинается…» Женя добросовестно и очень придирчиво прочла перечень забот, которые вцепились в любимого. Ни одна из них, конечно, не заслуживает того, чтобы можно было жертвовать для нее любовью. Не в этом дело.

Дело в долге. Его долг работать и любить ее. Ее долг любить его и работать. В этом вся разница.

Женя потихоньку, чтобы не разбудить подруг, оделась и вышла из общежития. Снег почти везде сошел. Асфальт блестел под фонарями. Прошел запоздалый трамвай, с треском высекая из мокрого провода длинную зеленую молнию. Над путями висела жестяная табличка с надписью «листопад».

Женя улыбнулась. Почему листопад, если сейчас — весна. Ну что же, если ему нельзя приехать, то приедет она. Она все может.

Весна, а жестянку эту с «листопадом» какие-то хмурые дяди нарочно не сняли, чтобы люди даже и весной вспоминали об осени, чтобы никогда не было полного счастья.

Вызывающе глядя на жестянку, которую походя трепал Легкий весенний ветер. Женя бесповоротно решила:

— Поеду.

В театре ее отпустили на месяц, и она поехала в город, который пока еще не имел даже права называться городом. Рано утром она высадилась на маленькой станции с веселым солнечным названием Весняна.

Отсюда начиналась ветка на бумкомбинат. Поезд мог пойти через час, через день, через неделю. Расписания не существовало, так как и сама ветка пока существовала не официально, хотя по ней уже переброшены на стройку тысячи тонн материалов и оборудования.

У Жени неспокойно застучало сердце. Да, это была та самая станция, где работала она все трудные военные годы, и, кажется, ничего здесь не изменилось с тех пор, как она уехала отсюда. Ничего не изменилось, но все как-то окрепло, прочно утвердилось на своих местах, из временного стало постоянным.

Вот здание станции. Тогда здесь была дощатая будка, наскоро сколоченная и поставленная среди мховых кочек, а теперь утвердился прочно срубленный очень красивый дом. Над его потемневшими тесовыми башенками шумят вековые сосны и роняют на красное железо крыши сухие иголки, и все это придает станции такой прочный, бывалый вид, словно она не менее стара, чем эти величавые сосны.

Но Женю не проведешь. Она помнит даже, как приходила сюда на субботник копать ямы и ставить сваи, на которых стоит вот этот перрон.

За лесом находится поселок леспромхоза, где она работала в годы войны, а в пяти километрах от лесопункта стоит пятая диспетчерская. Мимо нее сейчас по новой ветке проходят поезда на Бумстрой. А кажется, еще совсем недавно Женя сидела в этой избушке, ожидая, когда наступит конец беспросветной северной ночи и Марина приедет ее сменить. Приезжала Марина. Наскоро сдав дежурство, Женя, однако, не спешила уезжать на лесопункт в теплую духоту общежития. Они долго сидели, две подруги, и мечтали: вот кончится война, уедут они с постылого севера, и начнется хорошая, светлая жизнь. И о любви каждая по-своему мечтала.

Война кончилась, а Женя никуда не уехала. Наоборот, она всем сердцем рвется обратно в тайгу.

Кругом важно, по-весеннему шумела черная тайга. Синий, ноздреватый, как губка, снег лежал на вырубке. Он таял на солнце и с тихим звоном обрушивался на черные проталины.

На запасном пути стояла длинная вереница платформ, груженных ящиками и катушками с электрокабелем. И ящики и катушки были так огромны и прочны, что и отправитель и получатель этих чудовищных грузов казались Жене гигантами. Она прочитала на бортах платформ: «Весняна — Бумстрой» и почтительно подумала: «Мои попутчики, я тоже на Бумстрой».

Жене не было холодно в ее модном пальто и белой шали. Она стояла на дощатом перроне около чемодана, неправдоподобно яркая и красивая. Начальник станции в черном лохматом треухе долго смотрел на нее с порога служебного помещения. Потом он ушел и вернулся уже в красной фуражке. Задумчивым шагом он прошелся на некотором расстоянии от Жени и, вкрадчиво шипя, доверительно спросил:

— Извиняюсь-с, на бумкомбинат следуете? Женя поглядела на его широкое, как шаньга, лицо и ответила:

— На Бумстрой.

— Может быть, зайдете погреться? Поезд, извиняюсь, не скоро… Чайку, может быть, попьем…

Пританцовывая на тонких ножках и как-то по особенному играя плечами, он приблизился к ней.

— Родственники у вас там или так? — Он осторожно попытался взять ее под руку.

Женя, не сделав никакого движения, четким голосом сказала:

— Я еду к Виталию Осиповичу Корневу.

— Извиняюсь, — прошипел начальник, отдергивая руку.

Отойдя на почтительное расстояние, предложил:

— Если желательно в служебное помещение, прошу. Во всякое время.

Женя не успела спросить, когда же будет поезд, как начальник, судорожно дергая ножками, словно под ним была раскаленная земля, пробежал по платформе и скрылся в своем служебном помещении.

Сейчас же оттуда упруго, как мяч, выскочил круглый, упитанный человек, выскочил так стремительно, словно щеголеватый начальник вытолкнул его из двери.

Он что-то дожевывал на ходу и, изящно оттопыривая толстый мизинец, большим и указательным пальцем пощипывал щеточку темных усишек. Защитные солдатские брюки, заправленные в новые кирзовые сапоги, туго обтягивали его жирные ляжки. Из расстегнутого ворота гимнастерки выпирала красная шея.

Прищурившись, он внимательно оглядел Женю. После этого он поправил на голове грязноватую брезентовую кепочку. За ремешки он держал пузатую полевую сумку, тоже брезентовую и уже совсем грязную. Приблизившись к Жене скорым шагом, он искательно поклонился и как-то особенно напористо произнес, словно выстрелил из детского пугача:

— Факт!

Женя возмущенно фыркнула и, взяв чемодан, пошла к вокзалу.

Он шел за ней и объяснял, стреляя словами:

— Это фамилия у меня такая — Факт. На Бумстрое служу. По снабжению. Под суровым руководством супруга вашего.

— Отстаньте вы от меня, — сказала Женя. Но, видя, что упругий человек не отстает, она остановилась и спросила:

— Что вам от меня надо?

— Наоборот, — раскланялся Факт, — имею честь переадресовать этот вопрос супруге уважаемого начальника.