— Мне непонятно одно, — сказал Виталий Осипович, — зачем вам, человеку здоровому, видимо, не глупому, понадобилось все это?

— Ишачить на чужого дядю надоело, — скучающе произнес Феофан, поглаживая, как кошку, положенную на колени серую кепку.

— Ишачить? А вы работать пробовали?

— Я все пробовал. И горькое и соленое.

— Паразитом, выходит, жить собираетесь?

Феофан смиренно вздохнул:

— Это уж как вам угодно…

— А по-хорошему поработать не собираетесь?

— По-хорошему не получится. Хвост у меня подмочен. Один только ваш отдел кадров все кишки вымотает. А сейчас я за веру страдатель. Мне почет. А если кто меня затронет, так это только минус для них. Вот и выходит, что лучше меня не трогать. Наша вера сильная. Ее, наверное, лет триста в башку вколачивали. Не сразу ее оттуда выбьешь. Так что давайте жить, как жили, по-хорошему.

Доставая папиросы, Виталий Осипович думал: выгнать этого «старца» или еще послушать, что он скажет? Решил: выгнать никогда не поздно. Закурил и сказал:

— Вот что, как вас там, отец преподобный, что ли? Как нам жить, мы сами сообразим. Вас не спросим. А если вы будете мешать, то не забывайте. Рука у нас тяжелая. И ко мне с такими разговорами больше не ходите.

В это время пробили часы. Феофан подождал; когда замрет звук последнего удара, ухмыльнулся и ответил:

— А я не сам пришел. Мужики меня послали, чтобы, значит, недовольства от вас не произошло: пошумели они на работе маленько. Извиняйте, значит. Вот за тем и приходил.

Он степенно поднялся со стула и начал медленно наклонять могучее свое туловище, отдавая поклон.

— А почему именно ко мне пришел? — спросил Виталий Осипович.

— А к кому же еще! — истово, словно перед лицом своего бога, воскликнул Феофан. — Уважаемый вы наш начальник!

Склонившись у стола, он нашептывал:

— Мужики, бога призывающие, власть в человеке любят. Отсюда уважение к начальнику строгому, но справедливому. А вы, как явились заступником…

Виталию Осиповичу показалось, что Феофан даже подмигнул при этом, как будто считая его сообщником в каком-то хитром и нечистом деле. Глядя на него, он сказал со спокойным презрением:

— А ну, выкатывайся отсюда, сукин сын!

— Как вам угодно, — вздохнул Феофан и, снова приняв смиренный вид, поклонился и пошел к двери, стараясь осторожнее ступать своими тяжелыми ногами.

Когда затихли в коридоре его шаги, Виталий Осипович медленно поднялся. Выключив свет, вышел из кабинета. Коридор был пустынен и тих. На чисто промытом полу видны свежие следы Феофановых сапог, и было заметно, как старательно припечатал он каждый свой шаг на влажных досках.

Какая-то еле слышная мысль, как голос, доносящийся неизвестно откуда, заставила Виталия Осиповича насторожиться. Он еще не мог сообразить, что это за мысль, он только чувствовал ее приближение, но непонятное беспокойство уже овладело им, словно кто-то тупой и тяжелый все еще топтался в чистом душевном коридоре, оставляя там свои следы.

В полутемном вестибюле сидел пожилой вахтер в больших очках и с револьвером в кобуре. У вахтера была широкая поза художника. Откинувшись назад, он опирался спиной о край стола, в одной вытянутой руке держал «Огонек», а в другой карандаш. Заметно было, что он уже давно бьется над кроссвордом, потому что вид у него был вдохновенный и страдальческий.

Услыхав шаги на лестнице, он обреченно вздохнул, опустил журнал и поднялся.

— Какое слово? — спросил Виталий Осипович.

Вахтер стыдливо ответил:

— Занятие из четырех букв. Леший его знает, что это…

— Дело, — подсказал Корнев и открыл выходную дверь.

Уже стаял весь снег, и когда истлевали сумерки, то на тайгу наплывала такая непроглядная тьма, что человеку, не знающему дороги, лучше уж до утра и не выходить из дому.

Дорогу Виталий Осипович знал. Он уверенно вступил в лес, оставляя за спиной огни стройки.

— Дело, — думал он, — это не просто занятие из четырех букв. Это — смысл нашей жизни. И как раз этого-то ему хватает с избытком. Чего же тогда не хватает? Личного счастья, что ли? Такое простое решение не устраивало его. Слишком примитивно. Да в конце концов, что такое счастье каждого человека? Это — всеобщее счастье. Опять примитивно.

Вот так всегда, едва наступит тишина и он останется один на один со своими мыслями, как сразу появляется это чувство недовольства собой. В таких случаях обычно он учинял себе допрос, придирчиво выспрашивая, что же еще недоделано и недодумано, если совесть у него неспокойна?

Но и этот допрос ни к чему не приводил. Подследственный Корнев ничего не мог ответить следователю Корневу, и оба они оставались недовольны друг другом.

Навстречу Виталию Осиповичу быстро шел кто-то невидимый в темноте. Слышался только звук его торопливых шагов да треск валежника под ногами.

Крупный человек, громко дыша, пробежал мимо, но тут же остановился и с тревогой спросил:

— Товарищ Корнев, это вы?

Виталий Осипович узнал плотника Гошу.

— Як вам.

— Ну что еще? — спросил Виталий Осипович, предчувствуя беду.

Гоша подтвердил его предчувствие:

— Богомолы наши, плотники, беды наделали: Ощепкова побили.

— Как так побили?

— Здорово. Я за вами.

— А я там для чего? В милицию надо. И к врачу.

— Нет, сначала к вам. Вас он велел. Он сам хотел идти к вам, да и не смог. Здорово, сволочи, побили. Ну да я им тоже букет преподнес.

Он поднял руку и, сжав пальцы в кулак, показал, какой именно «букет» он преподнес.

Виталий Осипович пошел к деревне. Гоша следовал за ним и рассказывал.

Ощепкова избили свои же плотники, с которыми он работал в бригаде. Получилось это так. Отработав день, плотники возвращались домой. Начало смеркаться, а когда вошли в лес, стало совсем темно.

Шли молча, и кто-то лениво заметил, что вот сейчас праздники, а они работают, как неверующие, и что отчасти виноват в этом Ощепков.

Плотники разговорились. Они начали упрекать Ощепкова в чрезмерной приверженности к начальству, а он, в свою очередь, упрекал их в глупости, и хотя прямо не призывал к неверию, но давал понять, что «пора подумать о боге не как бараны думают, а как человеку полагается».

Мужики угрюмо слушали его, и некоторые возражали без всякой ярости, что бог тут ни при чем, но что Ощепков преступил артельный закон и пошел один против всех.

Так, скорей всего, дело и кончилось бы, но тут им повстречались два «боговых столпа», два «держателя истинной веры», старцы Феофан и Симеон Коряга.

Феофан спросил: «Об чем шум?» и, выслушав мужиков, сказал: «Ну, идите, потом разберемся», и ушел к бумкомбинату. А Симеон, брызгая слюной, начал наскакивать на Антона Ощепкова, норовя ударить его по лицу.

— Я ударю так ударю, — предупредил Ощепков и пошел вперед. Но Симеон вцепился в него, как клещ, и стал призывать на мужиков кары небесные.

Тогда кто-то предложил:

— Давай мы тебя, Антон Сазонтович, для порядка посечем.

А Ощепков сказал:

— Нет, я на это не согласен.

Симеон спросил:

— Ты от веры отступаешь?

— Нет.

— Ну, тогда покорись воле божьей.

Но Ощепков продолжал упорствовать.

— Я тут не вижу воли божьей, а вижу одну вашу глупость. Если вы меня побьете, то всех вас в тюрьму посажают. Вы это, дураки, сообразите.

— Неужели донесешь? — изумленно воскликнул Симеон. — Слышали, против суда божьего доносом идет! Да что же вы смотрите-то?

— Да уж молчать не стану, — пригрозил Ощепков, чувствуя, как все плотнее жмутся мужики к нему, как они горячо сопят в темноте. — Ох, не хорошо получается, товарищи!

Тогда раздался призывный крик Симеона:

— Бейте отступника! Тут темно, не видно, кто бьет. Бог идет среди нас!

Он, разъярясь, изо всей своей силы толкнул кого-то на Ощепкова. Послышался харкающий выдох и мягкий удар по живому телу.

— Во имя отца и сына… — хрипел Симеон, всей своей тушей наваливаясь на сгрудившихся мужиков.