Женя уехала. Проводив ее, Виталий Осипович вернулся домой и вдруг понял, только сейчас понял, что такое одиночество.

Солнце долго плавилось в дальних облаках, окрашивая все вокруг в горячие тона пламени. Величественные корпуса комбината, стройные ряды незаконченных домов, улицы, сбегавшие к реке, и сама река — все было охвачено жаром этого необъятного пламени. Потом, когда солнце скрылось за далекой зубчатой стеной тайги и все побледнело вокруг, наступила майская ночь.

Таежная майская ночь, похожая на день, лишенный красок дня, и совсем уже не похожая на ночь.

Не зажигая огня, Виталий Осипович ходил по комнатам и тосковал. Здесь еще, казалось, не выветрилось самое дыхание Жени. Любая вещь напоминала о ней, и он боялся нарушить то очарование, которое придавало всему, ее присутствие.

Вот скатерть на столе, постланная ее руками, полотенце, брошенное на стул, — это она забыла убрать его. Пусть лежит, как брошено. Вот диван, которому сегодня не суждено превращаться в кровать: к чему — все равно сегодня не уснуть.

Он открыл шифоньер. На него пахнуло запахом сухого дерева и духов. Здесь висел его выходной костюм и ее зимнее пальто. В другом отделении, где запах духов ощущался сильнее, лежали стопки его белья, на верхней полке ее старая зеленая шляпка, которую она так и не надела ни разу, пока жила здесь, и какие-то тетради, очень потрепанные, с загнутыми углами.

Взяв кипу тетрадей, он подошел к окну и открыл одну из них. Это ее студенческая тетрадь. Крупным почерком записаны отрывки лекций по стройматериалам, и вдруг на целую страницу рисунок платья, а на обороте этой страницы — стихи и снова лекции.

Он растроганно улыбнулся. Женя! Она не умеет противиться своему настроению. А вот еще запись. Какой-то афоризм: «Только тот любит, у кого светлеет мысль и укрепляются руки от любви». Черн. «Что делать». Все это Женя подчеркнула и подтвердила своим крупным, откровенным почерком — словно сказала, торжествующе глядя на того, кому доведется прочесть: «Это очень верно!»

— Это очень верно, — согласился Виталий Осипович, — но почему она сказала это с таким опозданием?

А он-то ломался перед ней столько лет. Воображал, что, лишая себя и ее всех радостей любви, помогает ей. Он боялся, что она способна из-за любви забыть все на свете: свой долг, свое призвание, свое назначение в жизни. Дурак. Портил жизнь себе и мучил ее, которую любил. Этого даже себе нельзя простить. Он думал: работа есть работа, — и отодвигал любовь в сторону. Ну и глупо! А она записала: «Светлеет мысль и укрепляются руки от любви».

Он виноват перед ней именно в том, что не сумел дать ей то счастье, какого она требует. Пусть ее мечты о любви и счастье наивны, чисты и плохо увязываются с жизнью. Он — работник, строитель, он не привык много думать о своем благополучии и личном счастье. Он просто не знает, что это такое, и никогда не знал.

Раньше, размышляя о Жене, он надеялся, что вот явится она и приведет счастье в его дом. Но все вышло иначе. Оказалось, что никто не получает счастье в готовом виде, его надо вырастить самому и постоянно заботиться о нем, отдавая этому все свои силы и помыслы. Оказалось, что она не ограничивает семейное счастье стенами своего дома. А он об этом просто не удосужился подумать.

Ему казалось, что он делает все, чтобы она была довольна.

Он старался оградить ее от всех своих дел, и в этом состояла его ошибка. Он до сих пор не понимал этого. Он был убежден, что если в жизни совершаются процессы, еще нам не подчиненные, то их надо заставить работать на нас. Мы — это народ, партия. Они уполномочили его подчинять себе все процессы и повелевать ими для блага страны. Здесь он был беспощаден ко всему, и к самому себе в первую очередь. Это не все понимают, обвиняя его в жестокости и беспощадности.

Если бы раньше у Виталия Осиповича нашлось время продолжить свои думы о семейном счастье, он, наверное, понял бы, чего от него требовала Женя. Но времени у него никогда не было.

Неожиданно для себя он уснул. Лег на диван и проснулся, когда окна уже розовели от ранней зари.

Майская ночь, короткая, как вздох, кончилась.

Он умылся, съел приготовленный Женей последний завтрак и вышел из дому, думая об ошибках своей любви. Но едва он дошел до первого строящегося дома, как заботы навалились на него со всей своей силой, вытеснив все посторонние мысли.

К нему подходили техники, бригадиры, рабочие, шоферы. Все говорили о делах, напоминали, требовали и даже грозили. Он любил требовательных, горячих людей. Они могли, не взирая на служебное положение, орать на него, даже употреблять слова, не входящие ни в один словарь. Им все прощалось за их хорошую работу. Но если бездельник пробовал поднять голос, то обычно на этом и заканчивалась его деятельность на стройке.

В конторе было пусто в тот ранний час, когда Виталий Осипович прошел в свой кабинет. Через несколько минут пришла Зоя. Было слышно, как она звенит ключами, отпирая ящики стола.

Роль, о которой писал Хлебников, как Женя и предполагала, ей не досталась, хотя, казалось, все были за нее: и Хлебников, и главный режиссер Володин, и даже директор театра, который вообще редко вмешивался в распределение ролей.

Глядя на нее, похорошевшую, загорелую и вдруг как бы выросшую, они все понимали, что одно ее появление в этой роли украсило бы спектакль. Но Аглая Петровна Костюкович, заслуженная актриса, пресекла все их замыслы, заявив, что эту роль она берет себе. Тогда главреж Володин сказал, что Женя будет дублировать. И на это Костюкович решительно возразила:

— Девочка, тебе еще рано.

Женя вспыхнула, но сдержалась, и эта новая способность сдерживать свои вспышки наполнила ее такой гордостью, что она со скромным достоинством сообщила:

— Я не девочка, дорогая Аглая Петровна. У меня есть муж.

Костюкович удивленно подняла тонкие, подбритые брови и прищурила близорукие глаза: как она держится, эта актрису ля! Замуж вышла и сразу такой тон: «Дорогая»… Словно по плечу похлопала. Ее муж! Кто он? Наверное, кто-нибудь из этих мальчишек! Но Женя, не давая ей опомниться, объявила:

— Он управляющий строительным трестом.

Костюкович поняла, сделала доброжелательное лицо и успокоила:

— Милочка, я не хотела никого обидеть. Но вы же еще так молоды… Вам просто рано браться за такие сложные роли. Каждую роль надо завоевать.

Женя хотела ответить, что ей двадцать пять лет, и уж если на то пошло, она не намерена ждать преклонных годов, чтобы начать играть юных девушек, но Костюкович легко поднялась с дивана и, покачивая бедрами, пошла по коридору. Посмотрев ей вслед, Женя подумала, что фигура у нее хорошая, молодой девушке впору, и держится изумительно. Ничего не скажешь. Замажет морщины и еще лет пятнадцать никому не даст ходу.

Женя подошла к окну и тихо сказала Хлебникову:

— Ну и пусть!

Он устало ответил:

— Пусть. Пока.

Жене предложили другую роль, которая якобы отвечала всем ее данным. Почему-то многим в театре казалось, что она рождена для характерных ролей, что ей надо все время говорить легковесные слова, смеяться, петь, плясать. Слов нет, это у Жени отлично получалось, но все как-то забыли, что первая и настоящая роль была роль драматическая. Тогда она жила, а сейчас играла. Об этом ее настоящем призвании помнил один Хлебников, но что он мог сделать?

Она играла разбитную, веселую девчонку, и пока шли репетиции, все были довольны. А на спектакле Женя и показала себя во всем блеске. Нет, она ничем не нарушила режиссерских указаний, она человек дисциплинированный. Но, делая все то, что полагалось, Женя просто очень хорошо сыграла свою веселую роль Публика, вообще не избалованная комедиями, вдруг получила столько молодого, задорного веселья, что каждое появление Жени встречалось бурным оживлением.

Костюкович аплодировали мало и сдержанно. Она, стоя в дверях своей уборной, шипела на Володина, требуя запретить этой девчонке заигрывать со зрителями. Она возмущенно повторяла: