Сосед Тараса, молодой щекастый парень, все еще продолжая смеяться, сказал десятнику:

— Прислуживаешь студенту на всякий случай.

Другой подхватил:

— Студент тоже начальником станет…

А десятник, пересев на постель Тараса, хмельным голосом неторопливо говорил:

— Это, ребятка, не подхалимство с моей стороны, это моя беда и моя выручка. С молодых лет нас покорству обучали. Был в здешних местах промысловик один, Матушкин Елизарий. Из купчишек, полупочтенная скотинёшка. Он нам, артели то есть, выплачивал заработанное медными пятаками. А в тайге расходу деньгам нету. Одно остается — при себе таскать. За сезон медяков-то этих фунтов до пяти соберется. Куды их деть? Килу такую потаскай-ка при себе. Ну и сдавали деньги артельному старосте. Артельный деньги в мешок ссыпает, и, который поздоровше из нас, таскает его и бережет. Это Елизарий для того делал, чтобы артель от хорошей жизни не разбежалась. Свои-то пятаки крепче цепей держали. От них не уйдешь. При таком, значит, бытие, если и было у кого геройство, то, значит, его бросить надо, чтоб не мешало жить, а нет, так сразу на каторгу записывайся. Тогда насчет этого очень просто было.

Тарас перебил его:

— А кто же революцию делал?

— Так мы же и сделали! — удивленно воскликнул десятник, недоумевая, как это его собеседник не может постичь такой простой вещи.

— Врешь ты, я думаю? — спросил щекастый.

— Ты постой-ка, постой. Не дорос еще старших спрашивать, — с пьяной заносчивостью перебил десятник. — Ты слушай. Пятачок-то этот всем нам холку натер. Я с молодости отважен ходил. Плечи, видишь, какие, не во всяку дверь прямиком пройду, а руку это уже после, в революцию пробили. Ну на меня торбу с пятаками и навешивали. Артельным деньгам, значит, я хранитель. Куда я, туда и артель — пяташные мужики. И в этом вопросе твоя правда — как это мы, пятачком придавленные, на революцию решились?..

Он поднял палец и значительно посмотрел на него.

— Вот он — чего стоит мужичок-пятачок! А если все! — Он выбросил руку, растопырив пальцы. Потом сжал их в кулак и ударил по своему колену: — Во! Здесь сила. Из одного зернышка каши не сваришь, а когда пригоршня — тут тебе и каша.

Один из парней беззлобно заметил:

— Хорошо про революцию объяснил. А верно говорят, что ты эти мужицкие пятачки украл и в тайге зарыл? За то тебе руку и помяли?

Но Обманов не ответил. Широко разевая рот, он потянулся и, глядя на зарозовевшее окно, невнятно пробормотал:

— Посплю-ка я. А ты иди — куда хочешь. Не разговаривать! Кто тут начальник?

И, оттолкнув Тараса, растянулся на его постели.

Все засмеялись. Засмеялся и Тарас. Он постоял над стариком. Тот сквозь полуопущенные веки испытующе поглядывал на Тараса. Тарас схватил тяжелое тело десятника и, натужась, поднял его. Новая синяя рубашка лопнула на плече.

— Да ты что? — трезвым голосом запротестовал тот. — Пошутил я. Надорвешься, слышь-ка, дьявол. Меня еще никто поднять не сдюжил.

Бережно опустив десятника на кровать и похлопав его по животу, Тарас сказал:

— И я шуткую. Ну спи, пятачок дорогой.

Щекастый сказал сонным голосом:

— Пятачок дорогим не бывает…

Тарас оделся и вышел на улицу.

Улица, вся залитая огнем утренней зари, обрывалась у реки. Тарас остановился на высоком берегу. Отсюда видны были самые дальние горы в мягких голубых тенях. Над огненной рекой плавился слоистый туман. Вдоль пенистой кромки воды тянулась неширокая песчаная полоса. На песке еще сохранились сверкающие следы незнакомой девушки.

Подумав, что она, может быть, снова пройдет здесь, Тарас сбежал вниз и остановился на том месте, где следы дугой отходили от реки. Здесь девушка молча и равнодушно обошла его, как обходят прибрежный камень.

Она и в самом деле пришла. Конечно, в этом не было ничего удивительного — девушка шла на работу постоянной своей дорогой. На ней по-прежнему была белая кофточка и синие штаны, стянутые у лодыжек.

Дойдя до того места, где стоял Тарас, она остановилась. Теперь Тарас мог как следует рассмотреть ее круглое румяное лицо, четкие пухлые губы, по-детски вздрагивающие от внутреннего смеха, и ее темно-серые глаза.

Тарас улыбнулся. Она рассмеялась коротко и звонко, как будто бросила в воду горсть камешков.

— Чему вы смеетесь? — спросил Тарас.

Не ответив, она задала вопрос:

— Вы всю ночь здесь простояли?

— Да.

— Ждали: я приду?

— Конечно. И вы пришли.

Перестав смеяться, она осторожно заметила:

— Я здесь не всегда хожу…

— Вот я и ждал, — поняв намек, сказал Тарас.

Они замолчали, разглядывая друг друга. Тарас заметил, что у нее светлые пушистые волосы, едва прикрытые белой, как и кофточка, косынкой. Он рассмотрел густой румянец ее загорелого лица и нежный изгиб шеи, теряющийся под воротом. Руки тоже загорелые, сильные, с потрескавшимися пальцами и добела промытыми лунками ногтей. Старенькая, выношенная ткань кофточки туго обтягивала широкие, сильные плечи и маленькие, острые груди.

Девушка стояла, чуть расставив ноги и покачивая связанные за шнурки свои грубые ботинки. Казалось, ей доставляет большое удовольствие стоять перед незнакомым человеком, позволяя любоваться собой.

Постояв так с минуту, она подошла поближе и деловито сказала:

— Полюбовались друг дружкой досыта. Вечером приходите. Рубашку зашью.

Она с родственной простотой захватила пальцем прореху на его плече и легонько подергала:

— Нельзя же так. Приходите.

Вечером он шел к Лиде и с удивлением думал, что за две мимолетные встречи она стала для него ближе и понятнее, чем Марина. А ведь с Мариной он встречался почти два года подряд, но он так и не мог понять, любила ли она его. Марина говорила о любви как о каком-то подвиге, совершить который она так и не решилась. Наверное, с Лидой все было бы проще.

Но Тарас сейчас же прогнал эту мысль. Ведь он-то любит Марину. Любит? Или старается убедить себя, что любит? Так ведь и Марина тоже старается убедить его, да, наверное, заодно и себя в существовании взаимной любви. Она когда-то сказала, что любовь должна пройти испытание временем. Что ж, это, пожалуй, можно понять. Тарас соглашался с Мариной, не подозревая еще, что настоящая любовь не требует ни доказательств, ни испытаний.

И Лида тут совершенно ни при чем.

Так убеждал себя Тарас по дороге к общежитию девушек.

Общежитие помещалось в новом, только что срубленном доме. С его голых бревенчатых стен еще стекали янтарные капли смолы. Здесь, как и в мужском общежитии, стояло несколько наскоро сбитых топчанов, но было намного чище и даже нарядно.

Две девушки, одна в таких же, как у Лиды, штанах и холщевой сорочке, другая в пестром ситцевом халате, сидели за столом и что-то ели. Увидев Тараса, та, которая была в халате, строго сказала:

— Лида, к тебе. — И, засмеявшись, бросила ложку на стол.

Ее подруга тоже засмеялась и, схватив платок, неторопливо накинула на свои голые плечи.

— Простите, — сказал Тарас, стоя у двери.

Девушка в платке, вздохнув, заметила:

— Как приятно видеть культурное обращение.

Она отодвинула одеяло, которым был завешан дверной проем в соседнюю комнату, и что-то сказала шепотом. За одеялом наступила тишина, затем послышался чей-то озорной голос:

— К Лидке жених пришел!..

Лида, озабоченно сдвинув брови, взяла из-под подушки какой-то сверток и подошла к Тарасу. В новом платье из голубого с крупным узором ситца она была милее и, как казалось Тарасу, доступнее, чем на берегу. Она и сама словно стремилась подчеркнуть свою здоровую юную и яркую прелесть, с детским простодушием взяла Тараса под руку и увела из общежития.

— Я тут уже всякого наслушалась. С меня довольно.

На улице объяснила:

— Конечно, у нас тут девочки всякие. Я им сказала — пришлось, конечно, выдумать, — я сказала: ко мне товарищ моего брата зайдет. Да разве их обманешь?