— Гуманитарное, — ответила Марина. — Но вы не бойтесь, я вас понимаю, — храбро ответила она.

Рогов серьезно посмотрел на нее, но промолчал. Она поняла, что сказала глупость. Но тут у нее возникла одна мысль: а что, если поручить этому рабочему с дипломом инженера самому написать книгу? Тогда ее ничто больше не задержит здесь. Она заключит с ним договор. Можно привлечь главного инженера.

Марина сказала об этом Рогову. Он подумал и нерешительно ответил:

— Не знаю, получится ли. Если с вашей помощью. Надо скорее написать, а то поздно будет. И вообще все это уже пройдено. Не о том писать надо. Не о прошлом. Давайте я лучше о будущем напишу. О модернизации наших машин. Нам сейчас такие машины надо, чтобы километрами бумагу выбрасывали. А мы пока на метры считаем. Ну это, я полагаю, недолго.

Проводив Рогова, Марина оделась и вышла на улицу. Шел двенадцатый час. Новорожденный город лежал в белоснежных пеленках пышных снегов, блестя спокойным ясным светом окон и фонарей. Ниже вдоль реки раскинулся комбинат. Еле слышный доносился шум, не умолкающий ни днем, ни ночью.

Высоко в небе горела рубиновая звезда — Марина догадалась: на трубе. А еще выше над городом, над звездой, в черном небе вспыхивали и гасли зеленые полосы северного сияния. Словно там где-то в необъятной дали работала чудовищная машина, такая, наверное, какую представлял себе Рогов, машина, выбрасывающая в минуту сотни километров бумаги.

Марина смотрела в небо. Вокруг нее везде: по снегу, по домам, по соснам, по ее лицу и одежде — скользили зеленые отблески сияния. Одинаково всех одаривала природа своими большими и маленькими радостями, и если человеку что-нибудь не удается, то в этом виноват прежде всего он сам.

Ветер свистел в ушах. Это Лида сама вызвала ветер. Черная еловая лапа шутя ударила по красной лыжной шапочке и закидала пушистым снегом. Это Лида сама нарочно подвернулсь под ласковую лапу.

Вон там, в самом конце некрутого спуска, под соснами притаился сугроб. Она знает его каверзный характер. Пользуясь своей неприметностью, он ждет, когда она с разгона налетит на него, тогда он вдруг вскинется, подставит ножку, повалит и начнет катать в пушистом снегу. Пусть ждет. Она, если захочет, упадет для своего удовольствия.

Все будет, как она захочет.

Великолепное чувство собственного могущества вообще было свойственно Лиде. Это чувство не исчезало даже тогда, когда ей приходилось подчиняться, потому что она подчинялась обстоятельствам только в том случае, если считала их разумными или необходимыми, но всегда согласованными с ее волей. Иначе бы она не подчинилась.

Особенно сильной и всемогущей чувствовала себя по утрам, возвращаясь с лыжной прогулки.

Перехитрив коварный сугроб, Лида чуть отклонилась в сторону и с размаху взлетела на него.

Весь город открылся перед ней. В это воскресное утро он еще нежится в утренней дреме. Белые дымки тают над крышами. Вспыхивают разноцветные огни в окнах. Город открывает тысячи глаз.

Лида различает крышу своего дома. Там ждет Тарас. Он уже не спит, он думает. Он очень много думает, больше чем говорит. Но Лида привыкла понимать его даже когда он молчит. Тарас не умеет скрывать своих дум.

Он думает о Марине — это Лида поняла еще вчера. Пусть думает. Надо дать полную волю его мыслям. Пусть он еще раз сам поймет, что Марина никогда не любила его и сейчас не любит. Тарас чист и честен. Он поймет.

Лида оттолкнулась палками и ринулась вниз. Ветер, свистя молодецки, кинулся ей навстречу.

Легко дыша, вбежала она на третий этаж. Тарас вышел из кухни в лиловой майке с полотенцем на плече. С порога она бросилась к нему.

Он обнял ее, не поцеловал, а просто прижался лицом к ее волосам. От Лиды пахло тайгой, и на его щеке дотаивал снег, принесенный Лидой на шапочке. Все это родное, как жизнь.

Чай пили не на кухне, как всегда, собираясь на работу, а в комнате, за единственным столом, с которого Лида убирала свои учебники на этажерку. В их бригаде все учились в вечернем бумажном техникуме.

— Ты сегодня никуда не идешь?

— Надо на биржу ненадолго. Хочешь — пойдем вместе.

— Конечно, хочу. — Намазывая масло на хлеб, Лида снова спросила:

— Знаешь, кто приехал?

Глядя на жену, Тарас ответил:

— Знаю.

Наступило молчание. Лида ела не торопясь, аккуратно и с неизменным аппетитом. Тарас отодвинул пустой стакан, закурил и, бросая спичку, равнодушно сказал:

— Нечего об этом и говорить.

Но говорить пришлось…

В это воскресное утро Виталий Осипович зашел за Мариной, чтобы показать ей город.

В феврале даже на севере пахнет весной. Показывается солнце, разгоняя утренний мрак. На пушистом и пышном снегу весь день лежат голубые тени. Пригретые солнцем воробьи самоотверженно кидаются в драку.

Показывая Марине город, Корнев и сам смотрел на него впервые. Никогда у него не находилось времени вот просто так пройти по улицам, посмотреть, как живет город. Он с удивлением убеждался, что очень многое оказалось незнакомо ему. По этим улицам он всегда торопливо проходил, а чаще проезжал, даже не глядя по сторонам. Дома интересовали его, только пока они строились. Он никогда не думал о том, кто там будет жить, какой магазин устроят горторговцы в нижнем этаже.

У него было много знакомых — почти весь город. Он то и дело здоровался со встречными, и если бы он шел один, то прогулка так просто не сошла бы ему с рук. Никто никогда не видел его праздно расхаживающим по улицам, и кое у кого уж, наверно, имелись к нему деловые вопросы.

Они прошли по проспекту Ленина до небольшой площади, где прямо среди тайги, окруженное соснами, стояло большое деревянное здание причудливой архитектуры. Это был клуб, построенный еще когда только начали копать котлованы под первые цеха комбината.

Дальше идти некуда, дальше тайга на сотни километров.

Подумав об этом, Марина вздохнула. Как бы поняв ее и желая ободрить, Виталий Осипович сказал:

— Видите, тайга. Когда мы пришли сюда, здесь тоже была тайга, бурелом, пустыня. А теперь глядите, какая жизнь кругом! Черт возьми, я иногда и сам не верю, неужели это мы за семь лет сделали!

Марина засмеялась, поглядывая на него с грустью больного, которого стараются ободрить.

— Женя права. Теперь я вижу…

— Женя всегда права, — бурно рассмеялся он и, вытирая слезы, выступившие от смеха, сказал:

— Ах, Женюрка! Она вам жаловалась, что я так увлечен работой, что прозевал даже свой медовый месяц? Да? Это и так и не так. Марина Николаевна, помните нашу жизнь в леспромхозе во время войны? Мы тогда много говорили о счастье, о праве на личное счастье.

— Да, говорили, — согласилась Марина.

— Есть у вас оно?

— Если вы спрашиваете о работе, то да, я счастлива. Работа у меня интересная.

Глядя на ее белый хрупкий профиль, Виталий Осипович подытожил:

— Понятно.

— Я где-то в каком-то пункте жизни глупо поступила.

«И спасибо великое тебе за это», — подумал Виталий Осипович, приняв ее замечание на свой счет. Марина была права. Стоило ей тогда захотеть, он бы женился на ней. И это был бы опрометчивый шаг. Тогда он этого не понимал и, только узнав Женю, уверился навсегда: счастье — это Женя.

Они неторопливо шли по проспекту, напоминая друг другу различные подробности пережитого. Марина была грустна, и ее настроение передавалось Виталию Осиповичу. В его начальственно бодрый тон начинали вкрадываться не свойственные ему блеклые тона печали. И он снова мысленно поблагодарил Марину за то, что она была нерешительна в то опасное время.

Это сентиментальное путешествие внезапно было нарушено одним вопросом Марины:

— Вы знаете такого: Обманова Петра Трофимовича?

Виталий Осипович, удивленный этим вопросом, посмотрел на свою спутницу:

— А вы как знаете?

— Его сын женат на Кате. Моей сестре. И я его совершенно не знаю, но мне необходимо увидеться с ним.