Сейчас иду к Ал<ександре> З<ахаровне>[736] — уезжает послезавтра в Париж. И С<ережа> наверное скоро. С ужасом думаю о предстоящем мне единоличном сожительстве с бесовкой (хозяйкой) — и о всех мебелях которые придется покупать. Не весь ли дом перестраивать? Скажет — отсырили (Муркиными штанами) стену. Может быть окажусь в тюрьме На этом прискорбном предположении кончаю.

Целую Вас, дорогая Вера Александровна, сердечный привет П<етру П<етровичу>. Переписку Тезея кончила.

МЦ

Это письмо написано, как Вы любите: не опоминаясь. Напомните П<етру> П<етровичу> Вена Stoll, Griechische Mythologie он знает (из области розовых фартуков: Vortuch).

Bellevue, 7-го окт<ября> 1926 г.

Дорогая Вера Александровна.

Недавно приехала[737] в очень рада буду Вас повидать. Лучше — в 6 ч вечера, когда дневные заботы, частью, сброшены.

Из Кламара доезжаете до Bellevue, 31, Boulevard Verd. От вокзала три минуты ходу.

Увидите и услышите (крик ослика и т. д.) Мура. Итак, жду.

МЦ.

— Дом большой, с башенкой, в саду. Старая железная решетка, в ней калитка.

Медон, 14-го ап<реля> 1927 г.

Дорогая Вера Александровна,

Спасибо от всего сердца Вам и Петру Петровичу за помощь в участие, и еще — Петру Петровичу отдельно — за безупречное поведение во время дивертисмента.

Хозяйка Студии (Бутковская)[738] неизвестно почему была в холодной ярости, кажется п. ч. шипели на шуршавших бумагой.

Я так рада, что вечер кончился!

Поцелуйте от меня Вашу маму, ее присутствие меня сердечно тронуло, очень хочу ее повидать, она мне чем-то напоминает мою мать, я не ошибаюсь.

Приходите как-нибудь завтракать с нами (в 12 ч. не взыщите, если попадете на что-нибудь скучное — потом пойдем с Муром в лес, полазим.

Целую Вас. М. б. условитесь с С<ергеем> Я<ковлевичем> о дне? Тогда попадете на не скучное (относительно).

Да! Я у Вас забыла своего КУРИЛУ (роговой, двуцветный) то есть мундштук, С<ергею> Я<ковлевичу> лучше не передавайте — потеряет — привезите сами.

Понтайяк, уже 1-го сентября 1928 г., 2 ч. ночи

Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его я. (Мысль: нужно ли дальше? Все уже сказано! Факт письма присутствующему, ту, что не смеешь сказать, а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За му<д>рость. За огромную доброту. За не знающий ее — ум. За то, что Вы — вне пола. (Помните, мы шли, и я Вам сказала: «зачем на духу? Как духу!») За душевное целомудрие, о котором упоминать — уже не целомудрие. За то, что Вы так очевидно и явно растете — большая. За любовь к котам. За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок, я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

М.

<Около 15 января 1927 г.>

Дорогой друг, отвечаю Вам под непосредственным ударом Вашего письма.[739]

О смерти Рильке я узнала 31-го, под Новый год, от случайного знакомого, и как-то ушами услышала, как-то ушами, т. е. мимо ушей Осознание пришло позже, если можно назвать осознанием явления-действенное и вызывающее непризнание его. Ваше письмо застает меня в полном (и трудном) разгаре моего письма — к нему,[740] невозможного, потому что нужно сказать всё. Этим письмом с 31 декабря — живу, для него бросила «Федру» (II часть «Тезея», задуманного как трилогия — но из суеверия —). Это письмо, похоже, никогда не кончу, потому что когда «новости» изнутри… Еще останавливает меня его открытость (письма). Открытое письмо от меня — ему. (Вы знали его и, может быть, узнаете меня.) Письмо, которое будут читать все, кроме него! Впрочем, может быть, отчасти сам его пишет — подсказывает. Хотите одну правду о стихах? Всякая строчка—сотрудничество с «высшими силами», и поэт — много, если секретарь! — Думали ли Вы, кстати, о прекрасности этого слова: секретарь (secret[741])?

Роль Рильке изменилась только в том, что, пока жил, сам сотрудничал с —, а теперь — «высшая сила».

— Не увидьте во всем этом русской мистики! Речь-то ведь о земных делах. И самое небесное из вдохновений — ничто, если не претворено в земное дело.

Очень важно для меня: откуда у Вас мой адрес? Из Bellevue ему писала всего раз — открытку, адреса не было, на Muzot.[742] На последнее мое письмо (из Вандеи) он не ответил, оно было на Ragaz, не знаете, дошло ли оно? Еще: упоминал ли он когда-нибудь мое имя, и если да, то как, по какому поводу? Еще не так давно я писала Борису Пастернаку в Москву: «Потеряла Рильке на каком-то повороте альпийской дороги…»

________

Теперь — важнейшее: Вы пробыли с ним два месяца, а умер он всего две недели назад. Возьмите на себя огромное и героическое дело: восстановите эти два месяца с первой секунды знакомства, с первого впечатления, внешности, голоса и т. д. Возьмите тетрадь и заносите — сначала без системы, каждое слово, черту, пустяк. Когда будете записывать последовательно, — все это встанет на свое место. Ведь это еще почти дневник — с опозданием на два месяца. Начните тотчас же. Нет времени днем — по ночам. Не поддавайтесь священному, божественному чувству ревности, отрешенность (от я, мне, мое) — еще божественнее. Вспомните книгу Эккермана, единственную из всех дающую нам живого Гёте.

________

Боюсь, что, получив мифологию, буду плакать. Пока — ни одной слезы: времени нет, места нет (всегда на людях), а может быть, по чести, охоты нет: неохота — есть. Плакать — признать. Пока не плачу — не умер.

Я никогда его не видела, и для меня эта потеря — в духе (есть ли такие?!). Для Вас потеря бывшего, для меня — небывшего. Потеря Савойи с ним — куда никогда не поеду, — провалившейся 31 декабря со всеми Альпами — сквозь землю… На некоторые места карты не хочу смотреть — как вообще ни на что.

Ко всему этому присоедините, что не принадлежу ни к одной церкви…

Bellevue, 9-го марта 1927 г.

Многоуважаемые Петр Петрович и Лев Платонович,

Только что прочла Ответ Вишняку,[743] подписанный вами обоими и тут же, под ударом, не дождавшись Сережиного возвращения, пишу вам.