Посылаю Вам книги — что есть, может быть, достану для Вас цельного «Крысолова».[764] Писать мне о них не нужно, так что примите это просто, как знак дружбы, просто — от сердца к сердцу.
…Кстати, одно из первых моих детских, младенческих воспоминаний — слово «Мальва»[765] — то ли наша, осенняя, на клумбе в Тарусе, то ли Ваша, из уст матери, тогда совсем молодой. Еще одно: мать однажды, возвращаясь с концерта Гофмана,[766] привела домой собаку, увязавшуюся за ней, — желтую — и вопреки отцу и прислуге поселила се у нас в доме Назвала Челкаш.[767] Через три дня собака ушла. Мы плакали, я — пуще всех. Вот Горький моего младенчества — еще до букв, из которых слага лись Вы — моего детства. О позднейшем, вплоть до пражского у Ходасевича[768] — расскажу потом. При встрече? — Спасибо за пожелание ее.
И еще раз — спасибо за Асю.
Марина Цветаева.
8-го октября 1927 г.
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогой Алексей Максимович,
Пишу Вам на этот раз заказным. (Руки вымойте, письмо сожгите).[769] В том, пропавшем, рассказывала Вам о Вас моего младенчества: слове Мальва и собаке Челкаш. И еще благодарила Вас за миртовую веточку, упавшую из Асиного письма ко мне в раскрытую тетрадь на строки:
…в кустах
Миртовых — уст на устах![770]
Лист, вернувшийся в дерево, мирт, вернувшийся в мирт. (Строки из пишущейся Федры. Как Вы помните, она повесилась на том самом миртовом деревце, под которым всегда сидела, думая об Ипполите.)
И еще благодарила за Асю за всю Вашу доброту, покрывшую всю людскую обиду.
Ася должна была передать Вам Царь-Девицу,[771] других книг у меня не было, но скоро выходит моя книга стихов «После России», т. е. все лирические стихи, написанные здесь. Вышлю.
Вы просите о Гельдерлине? Гений, просмотренный не только веком, но Гёте.[772] Гений дважды: в нашем и в древнем смысле, то есть: такие чаще над поэтами бдят, чем сами пишут. Величайший лирик Германии, больше Новалиса. Родился в 1770 г., готовился, сколько помню, сначала в священники — не смог[773] — после различных передряг поступил гувернером в дом банкира Гонтара, влюбился в мать воспитанников (Diotima,[774] вечный образ его стихов) — не вышло и выйти не могло, ибо здесь не выходит, — расстался — писал — плутал — и в итоге 30-ти с чем-то лет от роду впал в помешательство, сначала буйное, потом тихое, длившееся до самой его смерти в 1842 г… Сорок своих последних безумных лет прожил один, в избушке лесника, под его присмотром. Целыми днями играл на немом клавесине. Писал. Много пропало, кое-что уцелело. В общем собрании стихов эти стихи идут под названием «Aus der Zeit der Umnachtung».[775] (Umnachtung: окруженность ночью: оноченность: помраченность). Так немцы, у больших, называют безумца. Вот строка из его последнего стихотворения:
Was hier wir sind wird dort ein Gott ergänzen[776] — лейтмотив всей его жизни. Забыла упомянуть Вам о роковом значении в его жизни Шиллера, не понявшего ни рода дарования, — чисто эллинского (толкал к своему типу баллады) — ни, главное, существа, бесконечно нежного и уязвимого. Письмо к Шиллеру, на которое последний не ответил, так и осталось вечной раной.
Как поэт, говорю о материале слова, совершенно бесплотный, даже бедный. Обычная рифма, редкие и бедные образы — и какой поток из ничего. Чистый дух и — мощный дух. Кроме стихов, за жизнь — проза, чудесная. Hiperion,[777] письма юноши, мечтающего о возрождении той Греции — и срывающегося. Апофеоз юноши, героики и дружбы.
О Гёте и Гельдерлине. Гёте — мраморный бог, тот — тень с Елисейских полей.
Не знаю, полюбите ли. Не поэзия — душа поэзии. Повторяю, меньше поэт, чем гений.
«Открыт» лет двадцать назад. При жизни печатался кое-где по журналам, никто не знал и не читал.
Умер один, на руках своего сторожа.
До свидания. Любопытно, дойдет ли это письмо. Страшная страна. В том письме я просила Вас не отвечать: письмо то же дело, а дело — то же время, но письмо пропало, и просьба не судьба.
Словом, если не ответите, ничуть не огорчусь, а если ответите — обрадуюсь очень.
Еще раз спасибо за Асю.
Марина Цветаева.
Руки вымойте, письмо сожгите (против этого октября).
БАЛАГИНУ А. С
Медон, 25-го сентября 1927 г.
Здравствуй, дорогой Ал<ександр> Самойлович.
Пишу Вам на скарлатинном одре, со свежевыбритой головой, — остальные подробности болезни узнаете от Аси, хочу говорить о Вас: никогда не забуду тихого стука в дверь, — так стучат поколения воспитанности! — высокую фигуру в дверях, и особенно одной елочки, данной Вам где-то за что-то и поделенной Вами поровну: пол-елочки себе, пол — мне. Куда до этой елочки святому Мартину с его плащом!
Помню и Туркестан[778] и Тунчи,[779] ее детские рисунки — не то планетную систему, не то небо в ангелах, и сваху, непременно хотевшую Вас женить на невесте, которая Вам не нравилась, и Ваши стихи и наши беседы.
Но обещания своего Вы не исполнили: не приехали! Ведь на том прощались? Зато совершенно неожиданно для меня со мной породнились: Мария Ивановна[780] мне конечно сестра, очень ее люблю поцелуйте ее за меня. Ася везет карточку Мура, в жизни он много лучше: добрее, здесь он очень напуган фотографом. Об Але не говорю: очень красивая девочка (с меня ростом и дважды с меня весом), а на карточке — один нос да и то не се. Аля Вас помнит и к концу припишет. О себе скажу, что живется мне в общем хорошо, хотя не легко — времени на стихи все меньше и меньше. Кончаю. Сердечно обнимаю Вас и М<арию> И<вановну>, будьте оба здоровы и молоды и не забывайте искренне любящую Вас
МЦ.
ГРОНСКОМУ Н.П
Медон, 4-го февраля 1928 г., суббота.
Милый Николай Павлович,
Чтение Федры[781] будет в четверг, в Кламаре, у знакомых. Приходите в 7 ч., поужинаем вместе и отправимся в Кламар пешком. Дорогой расскажу Вам кто и что.
