Распахивается дверь, и моя приятельница (и покровительница) с сияющим лицом: — Есть работа и радость! — в ее протянутой руке книга: Карл Зибер — «Рене Рильке (Юность Райнера Мария Рильке)».[1274]
Открываю: детские фотографии: очень мило! Первая — на втором году жизни — вылитая моя дочь, я знала это и раньше, однажды я написала Р<ильке>: «У нее твои глаза», — а здесь, в двухлетнем возрасте, — то же лицо.
Потом — читаю. И уже с самого начала: предисловие, нет, до того, еще раньше, едва я вникла в это «Рене» — он ведь никогда не был «Рене», хотя и был так назван, он всегда был Райнер — словом, мое первое чувство: ложь! <…>
Дорогая госпожа Нанни, это ответ на Ваше милое письмо, которое мне переслали, — я давно уже (к сожалению!) покинула Медон-Валь-Флери. (Его Медон, теперь там как раз реставрируют до Родена.)
Напишите мне скоро еще раз, мне так хотелось бы знать, что я не одинока в моем возмущении.
_______
Завтра я должна буду отказаться от перевода — моя покровительница огорчится — да и другую работу (достаточно трудную) я опять-таки не получу так быстро, но: ничего не поделаешь. Я не могу и не хочу такой работы — Боже упаси такое мочь и хотеть!
Обнимаю Вас от всей души. Фотографии Рильке доставили мне огромную, глубокую и грустную радость.
Марина
7-го сентября 1933 г.
France, Clamart (Seine),
10, Rue Lazare Carnot,
Милая, милая госпожа Нанни,
три Ваших подарка неспешно путешествовали за мною следом,[1275] пока, наконец, вчера вечером не настигли меня все разом — словно три ангела, что идут за человеком и, как подобает ангелам, никуда не торопятся.
Я несказанно счастлива, даже более чем счастлива — насыщена счастьем, какое бывает только с Р<ильке>. (Счастьем — тоже не точно; быть может: родиной? Вы меня понимаете.)
Спасибо, спасибо, спасибо.
________
А теперь — открытку в несколько слов: как Вам живется, каким было лето, какова осень, какой будет зима. Так долго — два года, наверное, — я не слышала Вашего милого далекого голоса. (Чем дальше — тем звучней!)
Люблю и приветствую, и бесконечно благодарю Вас.
Марина
23-го сентября 1933 г.
France, Clamart (Seine),
10, Rue Lazare Carnot,
Милая, милая госпожа Нанни, огромная, огромная просьба.
Не могли бы Вы послать в издательство «Insel» это мое благодарственное письмо к княгине Турн унд Таксис, вернувшееся ко мне из Берлина и Цюриха. Может быть, в издательстве знают адрес княгини, ведь они печатают ее письма.[1276]
Боюсь делать это сама, ибо мне так не повезло с первого раза. Вот уже целую неделю письмо лежит в ящике моего письменного стола и тяготит меня, я не хочу его открывать, его уже коснулась судьба — эти два путешествия и возврат, и холодные печатные буквы: адресат неизвестен. Если княгиня его получит — пусть получит его в таком виде. Поэтому прошу Вас, милая госпожа Нанни (сейчас я написала Ваше имя с русским «Н» — Нанни: так зовут Вас, если писать по-русски!), милая госпожа Нанни, поместите, вложите его, как оно есть, в другой конверт! и сами надпишите адрес. Возможно, у Вас более легкая рука и княгиня его все же получит.
Будьте добры указать и обратный свой адрес, чтобы письмо не потерялось, если и издательство «Insel» не сможет отыскать следа княгини. (Я чувствую, как ужасно пишу по-немецки, но ведь за несколько лет я не написала ни одной немецкой строчки!)
Это — моя благодарность за ее высокую, подлинную книгу о Рильке[1277] — насколько выше, проще и подлинней, чем книга Лу Саломе, не правда ли?
И в заключение — счастья Вам и радости: с великим началом — новым человеком — новым ребенком![1278] Кто он? Как его назвали? От имени многое зависит…
Настоящее письмо к Вам — следом.
С любовью и благодарностью
Марина
— Турн унд Таксис Гогенлоэ, верно?
ЦЕРЕТЕЛИ И.Г
<Апрель 1930>
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeawie d'Arc
Многоуважаемый Ираклий Георгиевич,
Посылаю Вам два билета на Вечер Романтики, — это собственно мой вечер, но я сочла милее для своих участников дать его под этим названием.
Цена билета 50 фр. Я бы с радостью пригласила Вас просто, но вечер — на лечение мужа, который очень болен (туберкулез), и моя единственная надежда. Честным трудом (т. е. стихами) не заработаешь никогда.
Билеты Вам шлю по совету М. Н. Лебедевой.
Простите за неприятное письмо, но мне достаточно неприятно его писать. Кроме того, вечер действительно интересный: от Кн<язя> С. Волконского (Санкт-Петербург) до Поплавского (Монмартр), а посередке мы с Тэффи, к<отор>ая будет читать не-смешное.
Кроме того — трое петербуржцев — гумилевцев — Адамович, Г. Иванов, Оцуп (предреволюционная эстетика) и, наконец, Вадим Андреев, сын Леонида. Услышите целую эпоху.
До свидания, надеюсь 26-го (суббота на Пасхальной неделе).
Всего доброго. На вечере увидите ту Алю, детские писания которой Вам так нравились, — 16 лет, выше меня.
МЦветаева
ВИЛЬДРАКУ ШАРЛЮ
<Медон, 1930 г.>[1279]
Дорогой господии Вильдрак, я получила письмо Ваше, и книгу.[1280] Не ответила Вам раньше лишь из нежелания превращать Ваш летний отдых в эпистолярный. Но поскольку Вы уже вернулись…
Вы спрашиваете меня, почему я рифмую свои стихи:
Я католик, я крещеный.
У меня есть пес ученый.
Очень я его люблю,
Хлебом я его кормлю!
(Жако, 6-ти лет, сын лавочницы из нашего дома)
Если бы указанный автор указанного четверостишия возгласил:
«Я — христианин, обладатель собаки, которую кормлю хлебом», — этим бы он ничего не сказал ни себе, ни другим: этого бы просто не было; а вот — есть.
