Помеченные опечатки книги не портят, это знак внимания к читателю. Кроме того, ведь все равно не успокоюсь и, так или иначе, обелюсь.
Руководителя, если заупрямится, к чертям, — сам виноват.
Итак, жду. Не нужно ссориться!
Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича> и меня.
МЦ.
Париж, 5-го апреля 1926 г.
Дорогой Димитрий Алексеевич,
Только что вернулась с моей родины Вандеи, куда уезжаю с Алей и Муром в 20 числах.[407] Спасибо за исполненную просьбу и вот Вам, в ответ, исполненная, даже преисполненная Ваша: обойдемся вовсе без опечаточного листа. Опечатка (смысловая) только одна: стр. 108, первая строка:
Напечатано:
Да, нужно это
Должно читать:
Да, но нужно это
Несколько меняет смысл, но не так уже существенно. Есть совсем глупые: ПУНК (вместо пункт и дважды!), ланшафт, вообще выходит, что я в иностр. словах безграмотна. Но настоящий не подумает, а до не-настоящего — мало дела.
Теперь просьба: дайте мне 10 оттисков статьи Мирского[408] и моей, есть оказия в Россию, хочу послать. Очень прошу. Не пять и пять, а по 10-ти каждой — смежные ведь, не деля. Мирского, кстати, прочла только хвост, то, что было при моей статье.
И если решите дать, поторопитесь, — оказия моя дней через 10 уезжает. Очень верная. Жаль потерять случай.
Привет и спасибо. Будьте здоровы и неутомимы.
МЦ.
Нынче доклад Мирского на тему:
Культура смерти в предреволюционной литературе.
Жаль, что Вас не будет.
Париж, 24-го апреля 1926 г.
Дорогой Димитрий Алексеевич,
У Мирского умерла мать — после короткой болезни. Он чувствует, действует и держится молодцом. Только в больших случаях узнаешь человека.
После Лондона (к 1-му июля) собирается к Вам, хочет с Вами попутешествовать. Я бы тоже хотела.
Нынче вечером уезжаю с детьми в Вандею и увожу «Благонамеренного».[409] Оттуда напишу — о нем, о Вас и о себе.
До свидания — жаль, что только осенью. Сердечный привет от нас всех.
МЦ.
Люблю Вас как родного.
Гонорар, когда сможете, направьте по Сережиному адресу и на его имя — там, где я буду жить, банков нет. Только песок. Сережин адр<ес> До 15-го/18-го прежний. Приедет позже, после выхода «Верст». — Подвигаются.
_______
Мой адр<ес:>
St. Gilles-sur-Vie (Vendйe)
Avenue de la Plage
Ker-Edouard
(Vie — река, Ker — по-бретонски — дом).
3-го мая 1926 г.
Воистину Воскресе, дорогой Димитрий Алексеевич! Это наши с Вами слезы по поводу статьи Осоргина.[410] Кстати — озарение! — ведь «Посл<едние> Нов<ости>» родня «Звену», так что Осоргин (дядя) заступился за племянника (А<дамови>ча). Осоргин-золотое сердце, много раз выручал меня в Рев<олюцию>, очень рада, что — посильно — вернула. Но в «Пос<ледние> Нов<ости>» отныне ни ногой.
Как, однако, отозвался читатель-чернь! Двумя строками больш<ого> фельетона!
О своей жизни в другой раз. У меня даже мечта, что летом приедете погостить.
Очень люблю Вас. До свидания.
МЦ.
St. Gilles, 18-го мая 1926 г.
Милый Димитрий Алексеевич,
Вот стихи, мой любимый цикл «Провода», который жалела и не давала. Не весь, всех стихов 13 (даю 7), а строк 256 (даю 158).[411] Делаю это сознательно: читатель быстро сыт, не хочу кормить через силу, не так его люблю (читателя). Но — оговорка: конец, т. е. 2-ая часть) «Проводов» должна пойти в следующей книге «Благонамеренного» под цифрами: 7–8 и т. д. Если не согласны, могу сейчас дослать остальное, если не согласны и так — верните.
Стихи трудные, с ударениями, курсивом, переносами (разбивкой) строк. Корректура необходима. Только так и даю. Пояснила (синим) как могла, но КОРРЕКТУРА НЕОБХОДИМА (с этим родилась, с этим и умру!).
У нас Норд, об океане и думать нечего, мерзнем, кутаемся. С<ергей> Я<ковлевич> на днях приезжает в трогательном самообмане ждущих его Тигра и Эвфрата (я о климате!).
Моя Вандея — суровая, как ей и быть должно.
Очень прошу, милый Димитрий Алексеевич, если уже не выслали наших гонораров С<ергею> Яковлевичу), выслать их мне. Деньги очень нужны. За дачу пришлось заплатить сразу за все полгода — больше 2-х тысяч.
Где будете летом? Что делаете? Пишете ли свое?
Из всех «отзывов» единственный, меня огорчивший, и, вообще, единственный — отзыв Струве.[412] СОВСЕМ НЕ ПОНИМАЕТ СТИХОВ, ни моих, никаких. Френолог бы у него двух шишек не обнаружил:
воображения и слуха. (Слух, впрочем, в ушной раковине, а то глубже, — стало быть выемка.)
До свидания. Сердечный привет.
МЦ.
Жду скорейшего ответа насчет «Проводув», В<оля> России тоже просит.
St. Gilles. 1-го июля 1926 г.
Дорогой Димитрий Алексеевич,
Спасибо сердечное за книжку и письмо.[413] Но и от книжки и от письма — грусть. Помните наше совместное посещение Сергиевского подворья? Ветер — оттуда. Вижу Вас на сиротливых дорожках — с книжкой — не стихов уже. Над Сергиевским подворьем — вечный дождь. Так я его вижу. Вы — не так. Но сказав: больно, я должна объяснить — почему.
Конец «Благонамеренного», конец города (Подворье), конечный стих Вашей книги,[414] старые концы каких-то начал (письма), — все это вне жизни, над жизнью. Мне жаль Вас терять — не из жизни, я сама — вне, из третьего царства — не земли, не неба, — из моей тридевятой страны, откуда все стихи.
О деньгах не тревожьтесь. Захочет, сможет — отдаст.[415] Я напишу ему, и С<ергей> Я<ковлевич> напишет. Что выйдет — видно будет.
А Вы, до Подворья, можно и из Подворья, не приехали бы к нам? В 20-х числах здесь будет Мирский, приезжайте. Дорога не так дорога — 75 фр<анков>. Об остальном не беспокойтесь. Жить будете у нас, в комнате Сергея Яковлевича вторая кровать. Побродите по Сен-Жильским пескам, покупаетесь, поедите крабов и рыбов, прослушаете две моих новых вещи,[416] — проститесь с чем-то, чего в Подворье с собой не возьмете.
