О Муре: во-первых — Мур, бесповоротно. Борис — Георгий — Барсик — Мур. Все вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых — Kater Murr[236] — Германия, в-третьих — само, вне символики, как утро в комнату. Словом — Мур. 3 мес<яца> 10 дней, вес — 7 кило, т. е. на русские деньги 171/2 фунтов (вес годовалой Ирины, но она была скелетом: 1918 г.!), характер — ангельский, улыбается, узнает салфетку, бутылку (меня — нет!) и… А. И. А<ндрее>ву, — так она утверждает. Дни проводит на шоссе, в maison roulante[237] (коляске) или в maison croulante[238] (в состоянии постоянного крушения) — т. е. у меня на руках. Ходим с ним вдоль ручьев, под елками и безымянными кустами, лазим по скалам, когда я сажусь — он рычит. Иногда, если в коляске засыпает, тогда пишу или слушаю Алино чтение бесконечного «Ourson».[239] («Blondine»,[240] слава Богу, одолели. Сплошное молоко и слезы! И, определение: le lait Carmoyant du repentir.[241])

Хотите напугать, уступите Веру Зайцеву[242] и К˚? Мур перед каждой едой получает по чайной ложке лимона, живого, без сахара, а ест пережаренную дочерна муку на масле, разведенную в 200 граммах воды и молока (125 воды, 75 молока — разовая порция). Это — система герм<анского> профессора Черни (я до сих пор знала только этюды Czerny,[243] играла в детстве), спасшая в Германии во время войны сотни тысяч детей. Ведет Мура Альтшулер, с гордостью и любовью. Навещает каждое воскресенье, выстукивает, выслушивает, производит какие-то арифм<етические> выкладки — расписание еды на неделю (мука и масло постепенно повышаются), помнит каждый предыдущий вес. У меня временами безумное желание просто взять и поцеловать ему руку — что я еще могу?! Денег он не берет — но — 1) за ним по пятам, как луна за солнцем (или землею? забыла) ходит А. И. А<ндрее>ва, влюбленная в Мура, а всякий поцелуй, на глазах, теряет, 2) боюсь смутить: он руки никому не целует. Но есть у него две девочки — Катя (4 г<ода> и Наташа (11/2 г<ода>, тоже Черни) — если кто-нибудь из знакомых случайно что-нибудь для этого пола и возраста предложит, нет: если у кого-нибудь из знакомых неслучайно можно что-нибудь вытянуть — тяните. Семья нищая, от такого бескорыстия тяжело.

Если фланелевые кофточки, о к<отор>ых Вы писали, не очень малы, очень прошу: присылайте. Еще очень нужны чепчики: из всех вырос, до полголовы. (Подумайте, у Вашего крестника уже есть наследники! Я горжусь.)

Это я все о черновиках, а вот — беловик: Алей я в детстве гордилась, даже — чванилась, этого — страстно — люблю. Аля была несравненно красивее, сразу — красавицей (помните годовалую карточку в медальоне?), прохожие заглядывались, на Мурку тоже заглядываются — из-за загара: Mohrenkind.[244] Но у этого свое (а м. б. — мое? или это то же самое?) лицо, вне красоты и некрасоты, вне породы и непороды: уже сейчас — горбатый нос, с настоящим хребтом, сильноочерченный подбородок, сторожкие уши, синие глаза чуть вкось, — С<ережа> зовет его Евразией. Кроме того — отсутствие няни, стены: я у него одна — понимаете это чувство? Если я не сделаю — никто не сделает (С<ережа> рад бы, да его никогда нет, задушен делами, Аля все-таки мала). Сейчас Аля на радиоконцерте (во Вшенорах!!!), С<ережа> — в городе, на Степуне, я одна с Муром, — выкупала, накормила, уложила, пишу. Такие часы мои любимые. И еще — самые утренние, начало пятого, пять. Мурка, проснувшись, добр, повторяет: «heureux, heureux»,[245] я разогреваю молоко, утро входит в комнату. Вообще, у меня чувство с Муром — как на острове, и сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить. А он, конечно, будет любить всех актрис («поэтесс» — нет, ручаюсь, и не потому, что объестся мной, в ином смысле — вкус отобью: испорчу), всех актрис подряд и когда-нибудь пойдет в солдаты. А может быть — займется революцией — или контрреволюцией (что при моем темпераменте — то же) — и будет сидеть в тюрьме, а я буду носить передачу. Словом — terra incognita.[246] И эту terr’y incognit’y держать на руках! Когда мы одни, я ему насказываю:

— «Мур, ты дурак, ты ничего не понимаешь, Мур, — только еду. И еще: ты — эмигрант, Мур, сын эмигранта, так будет в паспорте. А паспорт у тебя будет волчий. Но волк — хорошо, лучше, чем овца, у твоего святого тоже был волк — любимый, этот волк теперь в раю. Потому что есть и волчий рай — Мур, для паршивых овец, для таких, как я. Как я, когда-то, одному гордецу писала:

Это я не тебе, Мур, ты мой защитник, это я одному ханже, который меня (понимаешь? ме-ня!!!) хотел спасти от моих дурных страстей, то есть чтобы мне никто, кроме него одного, впредь не нравился. Ты понимаешь, Мур?!»

— и т. д. —

И еще о России, о том, что Россия — в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас и в песнях, и в нашей русой раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он — через меня и мое песенное начало — такой русский Мур, каким никогда не быть Х или Y, рожденному в «Белокаменной» — Да.

_______

Устали?

Спасибо за письмо к Б<орису> П<астернаку>. Скоро, через мать А. И. А<ндрее>вой (проведет здесь неделю и — в Россию) отправлю ему «Мулодца», а Вам — для верности — другой экз<емпляр>, умоляю — с первой оказией! Подарить кому — найдется, там у меня много друзей. Книгу можно вне тайны, т. е. при жене. Адр<ес> Бориса: Волхонка, 14.

Посылаю Вам: «Мулодца» (пока — одного с Адей), чешскую «ванночку» и Аля — Аде татарские чувяки, у Ади узкая нога, надеюсь — подойдут. Скажите Аде, что попирали черноморские берега.

_______

Тетрадей еще не получила, но знаю, у кого. Пишу мало, нет времени, целиком его с Муром прогуливаем. Но «Крысолов» подвигается.

_______

И еще «Мулодца» для Ремизова. И для Ариадны Скрябиной в благодарность за вязаную кофточку для Мурки. (Адр<ес> узнаете у Веры Зайцевой.)

Кажется, всё — о делах.

О Леонарде боюсь спросить: жив ли?

Это письмо Вам передаст М<арк> Л<ьвович>. Мы с ним «помирились». Из многих людей — за многие годы — он мне самый близкий: по не-мужскому своему, не-женскому, — третьего царства — облику, затемняемому иногда — чужими глазами навязанным. А что больно мне от него было (и, наверное, будет!) — Господи! — от кого и от чего в жизни мне не было больно, было — не больно? Это моя линия — с детства. Любить: болеть. «Люблю-болит». Береги он мою душу как зеницу ока — все равно бы было больно: всегда — от всего. И это моя главная примета.