Я тяжело вздохнул и пробормотал:

— И это только первый день приёма заявок…

Невольно подумал, что мой предшественник наверняка сидел в этом же кресле, под тем же светом лампы, и здесь же принимал важные для края решения. Всё то, что становилось частью истории Северска, начиналось, скорее всего, именно за этим столом. А теперь настала моя очередь.

Чтобы не позволить себе утонуть в размышлениях о тленности бытия и вечности ответственности, я вынул из подставки нож для бумаг. Его лезвие из оникса блеснуло в свете лампы, и я взял первое письмо. Разрезал край конверта. Извлёк аккуратную стопку бумаг и разложил их на столе.

Затем открыл верхний ящик и вынул записную книжку в кожаной обложке. Она удивительно напоминала те, в которых старый князь оставлял свои заметки. На первой странице угадывалась надпись, выведенная чёткой рукой. Вероятно дата. Поверх неё жирно, с нажимом, всё было перечёркнуто от руки.

Я задержал взгляд на этом чёрном штрихе, потом взял ручку и ниже аккуратно вывел сегодняшнее число и месяц. Сделал глубокий вдох, перевёл взгляд на бумаги и принялся разбирать первую заявку, отмечая в записной книжке ключевые моменты. Документы складывались в ряды, а мысли приходили в порядок. И пусть мир вокруг по-прежнему шевелился тревогами, на этих страницах всё должно было быть чётко. На какое-то мгновение мне подумалось, что со стороны я выгляжу как отец. Я даже вздрогнул и едва не осенил себя священным знаком.

В дверь негромко постучали.

— Войдите, — ответил я, не отрываясь от бумаг.

— Николай Арсентьевич.

Голос Веры Романовны заставил меня поднять взгляд. Она стояла в дверном проёме, как светлый акцент на фоне тяжёлых штор и шкафов — с подносом в руках, с этим лёгким паром над чашками и газетой, прижатой к боку. И в её облике было что-то странное: одновременно очень домашнее, будто она всегда здесь жила и знала, где лежит каждая вещь, и в то же время — чужое, непривычное.

Я поймал себя на том, что мне нравится смотреть на неё. Эта естественность в каждом движении, спокойствие во взгляде и лёгкая улыбка. И от этого внезапного ощущения стало даже чуть неловко: слишком просто и правильно она вписывалась в картину, где стоило видеть лишь холодные бумаги и суровые лица.

— Вам стоит взглянуть, — произнесла секретарь спокойно, но в голосе прозвучала лёгкая загадочность.

Она подошла к столу и положила газету прямо передо мной.

Я отложил ручку, взял прессу, развернул. Глаза сразу зацепились за первую полосу. И я с трудом сдержался от довольной усмешки. Губы так и норовили выдать настроение.

«Роман Иванович Курносов добровольно покинул пост главы Рыбнадзора. Исполняющим обязанности назначен его заместитель, Андрей Михайлович Лаптев».

Ну что же, новости, как чай: лучше подаются горячими.

Под заголовком красовалась фотография самого Романа, который стоял на пороге здания Рыбнадзора. Снимок, похоже, был сделан несколько лет назад, когда Курносов еще не обзавелся слишком округлым животом и запасным подбородком.

Я открыл нужную страницу, быстро пробежался взглядом по строчкам.

Вкратце выходило, что Курносов, который возглавлял ведомство долгие годы, решил подать в отставку по собственному желанию. В официальном обращении к Совету Северска, Роман Иванович поблагодарил правление княжества за доверие, но теперь намерен посвятить себя «благотворительным и образовательным инициативам». Исполняющим обязанности главы Рыбнадзора же, Курносов оставил Андрея Михайловича Лаптева, который в ближайшие дни представит Совету первые распоряжения на новой должности.

Выходит, Роман Иванович все же внял гласу разума. Хотя кто знает, что помогло ему принять правильное решение. Может быть, Зубов и жандармы, дежурящие у крыльца. Или внезапно появившийся Фонд. Впрочем, это было неважно. Главное, что Курносов сделал все, как мы договаривались.

Я аккуратно сложил газету на край стола, словно она была не новостью, а свидетельством свершившегося факта, и произнёс:

— Благодарю, Вера Романовна. Как вам удалось раздобыть вечерний выпуск?

— Почтовая служба доставила корреспонденцию, — спокойно ответила девушка. — Я увидела пачку газет в грузовичке и попросила дать мне один экземпляр. Обычно люди не отказывают, если к ним вежливо обратиться.

— Ваша правда, — усмехнулся я. — Однако Северск очень удивительное место. Здесь всякое может случиться.

— Мне ли не знать… — тихо вздохнула девушка, и глаза её на миг затуманились, словно в них отразилась память о чём-то далёком. — Я здесь родилась. И какое-то время жила. До тех пор, пока матушка не решилась уехать.

Я чуть наклонил голову, вспоминая давний разговор:

— Знаете, Вера Романовна, воевода Морозов как-то обмолвился, что помнит вас ребёнком. Кажется, даже упоминал, что знал вашу семью.

Лицо девушки мигом изменилось. Тёплый блеск в красивых глазах погас, уголки губ дрогнули, будто она вот-вот скажет что-то резкое, но вовремя сдержалась.

— Владимир Васильевич… — тихо произнесла она и поспешно отвела взгляд в сторону. — Он знает почти всех, кто жил и живёт в Северске. По статусу ему положено.

— А всё же, — не удержался я, — если он вас запомнил, значит, это было что-то особенное.

Она снова посмотрела на меня, но взгляд у неё был тяжёлый, настороженный.

— Не ищите во всём особенного, — ответила она с натянутой улыбкой. — Здесь всё проще, чем кажется, Николай Арсентьевич.

Я заметил, как она сжала пальцами ручку подноса, словно крепче держась за металл, чем за собственные воспоминания.

Вера поставила поднос на край стола и неспешно взялась за чайник. Я наблюдал, как тонкая струйка тёмного настоя переливается в чашки, ударяясь о стенку с тихим звоном. Изящный фарфор казался слишком хрупким для этого сурового кабинета, но именно в нём чай выглядел особенно уместно.

Комнату сразу наполнил терпкий, глубокий аромат, в котором чувствовалась лесная ягода, чуть сладкая и мягкая горчинка травы, собранной, должно быть, не дальше ближайших лугов. Этот запах тянулся по комнате и заставлял невольно щуриться от удовольствия, словно солнце вдруг пробилось сквозь тяжёлые шторы.

Я взял чашку, глотнул и кивнул, ощущая, как тепло растекается по телу.

— Благодарю вас, Вера Романовна, — сказал я искренне. — Мне этого как раз не хватало. Чая. И пожалуй, вот такого простого уюта в рабочем дне. Не составите мне компанию?

Вера наполнила вторую чашку, осторожно поставила чайник обратно на поднос и, будто ничего не нарушая в порядке этого кабинета, опустилась в кресло рядом. Она едва успела устроиться, как в приоткрытую дверь юркнула маленькая тень. Мурзик.

Белка, совершенно беззастенчиво, одним прыжком оказалась у неё на коленях и уставилась прямо в глаза Веры. Смотрел он так, будто от этой чашки чая зависела судьба не только его, но и всего леса. Маленькие лапки протянулись к её руке, легко коснулись пальцев — просьба, усиленная театральным отчаянием.

— Ах ты хитрец, — улыбнулась Вера, доставая с подноса печенье. Протянула ему кусочек, и Мурзик, с видом существа, переживающего трагедию вселенского масштаба, взял угощение и гордо удалился на подоконник, где устроился, отвернувшись от меня демонстративно, и с мученическим выражением начал грызть печенье.

На меня бельчонок даже не взглянул. Потому как прекрасно знал: чаем я его угощать не стану. Я помнил слова Никифора и Морозова, что стоит Мурзику выпить хоть глоток и весь дом превратиться в площадку для пьяных беличьих экспериментов.

Вера подняла чашку, сделала маленький глоток и на секунду прикрыла глаза, будто чай помогал подобрать слова. Потом тихо сказала:

— Когда мне было… не больше семи лет, матушка решилась уехать из Северска.

Она улыбнулась как-то грустно и качнула головой:

— Уверяла меня, что в этом городке у меня нет будущего. Всё говорила: «Столица тебе подойдёт больше. Там можно получить достойное образование, найти себе хорошую партию…»

При этих словах она слегка наморщила нос, словно от резкого запаха.