— Настоящий полковник, — хмыкнул Морозов, наблюдая, как я закрываю за псом дверь. — Только погон не хватает и удостоверения с гербом.

Я усмехнулся и, бросив последний взгляд на опустевшее крыльцо, сел на переднее пассажирское сиденье.

Морозов обошёл авто, сел за руль, повернул ключ в замке зажигания. Двигатель отозвался глухим урчанием.

Мы медленно выехали на дорогу. Мокрый асфальт мягко поблёскивал в свете фонарей.

— Куда дальше, мастер-князь? — уточнил воевода, мельком глянув на меня.

— Домой, — ответил я и откинулся на спинку, позволяя телу чуть расслабиться.

Машина шуршала по мокрому покрытию, дождь стучал по крыше, не торопясь, как бы напоминая, что вечер ещё не закончился. За окном плыли силуэты домов. В их окнах уже горел уютный свет, где-то мелькали тени, в которых угадывались семьи, ужин, покой… всё то, что нам пока только снилось.

Я прикрыл глаза. Не полностью, а так, чтобы оказаться где-то между. Между дорогой и сном, между событиями дня и тишиной, которую они оставили после себя.

— Одного не понимаю, мастер-князь, — послышался вдруг голос Морозова, чуть тише обычного, будто он не хотел мешать дождю. — Как вы прознали про то, что ваш предшественник выделял деньги на содержание Рыбнадзора? Не припомню, чтобы вы это упоминали.

Я не сразу ответил. Улыбнулся лениво, почти про себя, и с тем же усталым теплом сказал:

— Это было только моё предположение. Просто… мне не верится, что старый князь не заботился о вверенном ему крае. Такой человек не мог оставить реки без рыбы, а людей без надежды. А если деньги куда-то исчезли, значит, их сначала выделили.

— А я-то полагал, вы скверно думаете о старом князе, — пробормотал Морозов, глядя на дорогу, но, судя по тону, адресуя слова мне. — Наверняка заметили, в каком состоянии край… и решили, что до вас тут никто ничего не делал.

Я повернул голову и посмотрел на него. Он держал руль крепко, пальцы плотно сжимали кожаную обивку, и видно было, что сам не очень хочет развивать тему. Но взгляд его говорил больше, чем слова: в нём была та самая внутренняя борьба между желанием оправдать и невозможностью не видеть очевидное.

Он не ждал от меня ответа. Только выдохнул и заговорил глухим голосом, в котором была усталость и тоска:

— Старик… не умел быть дипломатичным с людьми. За долгие годы он больше полагался на нечисть. Им не нужно было протоколы подписывать и акты составлять. Достаточно было просто договориться на словах. Вот с кем у него всё было просто. Нечисть его уважала. Считали почти своим. Даже Иволгин порой отправлял ему ягоды через лесовиков. А это, знаете ли, не просто вежливость. Это знак. Уважение. Такое и за сто аудиенций не вымолишь, если не свой.

На заднем сиденье что-то шевельнулось: Аргумент приподнял голову и внимательно посмотрел вперёд, будто почувствовал перемену в тоне. Шерсть у него на загривке встала дыбом. Пёс явно уловил, что разговор касается вещей серьёзных.

— Это я уже понял, — кивнул я, откинувшись на спинку.

— А вот с людьми князь не ладил, — продолжил Морозов после короткой паузы, в которой, казалось, сам решал, стоит ли дальше говорить. — Каждый приезжий из столицы получал у него холодный приём. А то и вовсе никакого. Последний раз, помню, к нам прикатывал проверяющий по делам распределения ресурсов… так и не смог с князем повидаться. Потому как тот, — Морозов скосил на меня взгляд, — следил, чтобы на русальей неделе никого не утопили без особой на то нужды.

— Дело важное, — кивнул я, вполне серьёзно. В таких местах недооценка русалочьих намерений могла закончиться трагедией и служебным расследованием.

— Он мог бы поручить это мне, — не без укоризны продолжил воевода, — но однажды признался, что не в силах видеть эти чиновничьи рожи с пустыми глазами. Не хочет жать их липкие ладони. Так и сказал: я, Володя, слишком стар для всего этого цирка.

— Но это тоже часть работы, — вздохнул я и посмотрел в окно. За стеклом в приглушённом свете фар плыли мокрые деревья, будто сами склонились к земле, устав от вечного стояния.

На заднем сиденье Аргумент уткнулся мордой в стекло и следил за пейзажем с видом, в котором читалась философская отрешённость.

— К концу жизни старик стал совсем плох, — тихо сказал Морозов, и голос у него сделался глуше, будто воспоминания причиняли ему боль. — Люди его раздражали. Даже те, что раньше были ему близки. Никифор тогда всерьёз заподозрил, что тут дело не только в возрасте — мол, может, кто сглазил, или проклятье какое навесили.

Он замолчал на мгновение, будто собираясь с мыслями, а потом продолжил:

— Помнится, попросил он передать письмо знахарке на болоте. Та, как водится, ничего не ответила, а через пару дней у ворот появилась корзина с травами — крепкие такие пучки, душистые. С этими самыми травами Никифор отвары делал особые. Баньку ими запаривать велел, по дому развешивал венички. Говорил, чтобы воздух почистить. Мол, не тело у князя страдает, а душа утомилась.

— И как? — спросил я. — Помогло?

Морозов качнул головой.

— Не особенно. Он вроде немного взбодрился, стал ходить по двору… А потом снова затих. Заболел, как сам говорил, «старостью». Может, оно так и называется, когда уже не хочется ни спорить, ни ждать, ни даже вставать с утра. Когда весь свет не мил, а тьма приносит облегчение.

Я молчал, глядя в окно.

— Он всё чаще ходил на погост, — продолжал воевода. — Садился там, на лавку, у могилы своей супружницы или брата и сидел там, бывало, часами. Иногда мне казалось, что он им что-то рассказывает. А чаще просто молчал. Смотрел вдаль, как будто кого-то ждал.

Морозов выдохнул.

— А потом и вовсе перестал выходить. Заперся в себе, как в доме. Так его, по сути, и не стало задолго до того, как он умер. Тело ещё было, а вот сам — уже нет. Как будто растворился тихо в самом крае, не тревожа никого.

Мы снова замолчали. Только дождь стучал по крыше, равномерно, спокойно. И этот ритм был как будто в унисон тем, кто ушёл, но остался в памяти.

— Я не знал, что всё было так скверно, — нахмурился я, чувствуя, как под ложечкой что-то сжалось. — Почему же лекарей не позвали? Душевные печали — это ведь не шутки. От них, бывает, и тело слабеет.

— Лекарей он сам со двора погнал, — ответил Морозов спокойно, но в голосе у него сквозила грусть. — Ветром. Настоящим, стихией. Так, что у двоих шапки улетели. И всем троим велел на порог больше не показываться. Сказал тогда: не хватало ещё, чтобы княжеский род признали хворым. Мол, поди потом докажи, что это не слабость, а усталость. А с этим и до назначения нового князя — рукой подать. А вдруг пошлют какого-нибудь столичного… такого, что к этому краю ни сердцем, ни кровью не прирастёт. Вот тогда и настанет настоящая беда, сказал.

— Мда, — только и смог я выдохнуть.

— Он просто устал, Николай Арсентьевич, — продолжил Морозов тише. — Столько лет тащить на себе край, когда все вокруг будто бы забыли, что он есть. Он же один, без семьи. Детей у него не было. А это, знаете ли… тянет. Беспокоился. Всё думал, что некому будет унаследовать всё это хозяйство. — Морозов махнул рукой в сторону темнеющего леса, — и дома, и реку, и даже старый мост, что скрипит уже десятилетиями. Думал, что придёт кто-нибудь из столичных… важный, гладкий… и распродаст всё, что ещё держится. А с чем тут тогда люди останутся?

— Ну, столичный и пришёл, — хмыкнул я, усмехнувшись, хоть и без особой радости.

— Вот только продавать вы тут ничего не стали, — возразил Морозов, не поворачивая головы, но тон его был твёрдый, как дорожный камень после дождя.

— Не стал, — подтвердил я.

— Вы не судите старого князя, — мягко продолжил воевода. — Он спас много людей. Много. Иногда — даже от самих себя. Мир между нечистью и человеками держал так, что у нас тут десятилетиями спокойно спалось. А что сдал под конец… Ну, одиночество — штука коварная. Да и годы, знаете ли, не просто цифры. Они по спине проходят, по сердцу, по глазам.