— А какое время должно быть отведено на проведение конкурса? — спросил я с едва скрываемой надеждой на чудо — вдруг день-два и готово.

— По законам Империи на это должно быть отведено не менее двух недель, — деловито отозвалась Вера и тут же добавила, — Но надо иметь в виду, что в Северске могут быть свои правила. Как с наследством.

— Хорошо. Спасибо, — сказал я.

— Обращайтесь. Буду рада вам помочь.

Я завершил вызов, убрал телефон обратно в карман, с шумом выдохнул и вернулся к своим бумагам. Они, конечно, не отвечали на мои вопросы. Но будто стали тяжелее. Или это я стал чуточку уставшим.

До прихода начальника экологического ведомства я, как ни странно, почти завершил работу над заявкой. Бумаги были сложены, цифры вписаны, запятые были на месте. Осталась только точка. Я поставил её с чувством, будто завершал не административный документ, а строфу в поэме. Затем откинулся на спинку кресла, позволил себе роскошь не делать ничего ровно три секунды, взял в руки лист и пробежал взглядом по строчкам.

Довольно кивнул. Всё вроде бы правильно. «Вроде» — ключевое слово во всех бюрократических шедеврах. Подумалось, что именно сейчас здесь не хватало толкового помощника, который разбирался в местных законах. Я подумал, что вечером стоит позвонить Альбине Васильевне и поблагодарить за то, что предупредила о сборе в Совете. Хотелось бы верить, что это означало, что женщина решила принять мое предложение о работе. Иначе она бы не стала подставлять своего нынешнего начальника.

И тут, как по команде, зазвонил телефон. Не мобильный, а старый, стационарный, с диском, которые щёлкал при повороте. Я осторожно снял трубку с рычагов, поднёс к уху:

— У аппарата, — отозвался, стараясь звучать уверенно.

— Николай Арсентьевич, — послышался в трубке голос. — Это дружинник с вахтового поста. К вам прибыл глава экологического ведомства. Мастер…

В трубке послышался чей-то приглушённый голос, звучащий немного в сторону, будто человек стоял в полушаге от микрофона, но всё-таки решил, что нужно обозначить себя лично:

— Иван Ефимович Костомаров.

— Иван Ефимович Костомаров, — повторил в трубку дружинник, как эхом с задержкой, и, по всей видимости, записал себе на бумажку, хотя я был уверен, что имя не особенно длинное и вполне помещается в кратковременную.

Я взглянул на часы. Стрелки показывали время, и я с лёгким удивлением отметил, как стремительно пролетело время. Казалось, я только начал работу, и вот уже и время визита.

— Пусть проходит, — отозвался я спокойно, как будто ко мне ежедневно заглядывают главы ведомств побеседовать о погоде и поправках к уставу.

— Понял, — коротко бросил дружинник и повесил трубку.

Я положил телефон на рычаги и чуть подтянул пиджак на плечах. Внутренне приготовился выглядеть так, будто именно сейчас у меня и было запланировано самое важное совещание дня.

Через несколько мгновений хлопнула дверь приёмной, и послышался голос, суховатый, но уверенный:

— Мастер-князь?

— Проходите в мой кабинет, — крикнул я, даже не поднимаясь с места, но уже откладывая бумаги и стараясь придать лицу выражение внимательности и важности — не переигрывая, но с ноткой «я тут работаю, а вы вовремя».

Из приёмной донеслись тяжёлые шаги человека, который всю жизнь входит в кабинеты и знает, что в них стоит говорить. Скрипнула дверь, и в проёме появился высокий, сухощавый мужчина. Лицо у него было вытянутое, как будто слегка вытесанное временем, с заострёнными скулами и узкими губами, а кожа такого тона, словно его не столько грело солнце, сколько сушил ветер. Гость стоял на пороге, сохраняя идеальную осанку, как человек, воспитанный не только инструкциями, но и внутренним чувством меры. Синий чиновничий сюртук сидел на нём как влитой, но я сразу заметил потёртости на локтях. Ткань там слегка выцвела, словно её не раз терли в раздумьях над судьбами государства. Это был не новый мундир из столичных ателье, а старый, проверенный, прошедший не одну зиму и не один кабинет.

Ботинки на ногах чиновника были начищены до зеркального блеска, но возраст они не скрывали. Кожа кое-где морщинилась, подошвы явно видали дорожную пыль. Похожее, человек бережёт, что есть, чинит, не меняя на новое без необходимости, и это, как ни странно, внушало уважение.

А ещё я заметил, что пальцы у него испачканы чернилами. Не просто один-две капли, нет. На подушечках и в складках виднелись тонкие синие следы, которые не смоешь ни за день, ни за два. Эти пятна не были случайностью. Это след долгой работы с бумагами, пером или даже печатной машинкой — не для галочки, а по-настоящему.

Я сразу сделал вывод: живёт небогато, но работает много. Не из тех, кто прячется за подчинённых. Скорее, из тех, кто до позднего вечера сидит в полутёмном кабинете и проверяет, совпадает ли последняя цифра в отчёте с реальностью.

Такие люди всегда немного пугают своей въедливостью. Но именно с такими, как правило, и можно иметь дело.

Он замер в дверях с выученной чёткостью, будто не входил, а обозначал присутствие:

— Ваше сиятельство, — произнёс он, чуть склонив голову в приветствии, в котором чувствовалась смесь почтения, опыта и капельки внутреннего сарказма.

И с этой же точностью ожидал разрешения войти дальше, будто шаг в кабинет без приглашения грозил нарушением древнего чиновничьего ритуала.

— Добрый день, — произнёс я ровно, вставая и делая приглашающий жест в сторону свободного кресла у стола. — Прошу, проходите. Присаживайтесь.

Чиновник вошел, уселся аккуратно в кресло, расправил плечи, руки сложил на коленях. И замер прямо как статуя благонадёжности. Только глаза выдавали напряжение: внимательные, чуть прищуренные, будто он ожидал какого-то подвоха.

— Я позвал вас поговорить не под протокол, — начал я спокойно, стараясь, чтобы голос звучал не как у следователя, а как у человека, которому просто надо разобраться. — И очень надеюсь, что всё сказанное здесь останется между нами. Я могу рассчитывать на конфиденциальность?

— Даю слово высокорождённого, — с готовностью отозвался Костомаров, словно этот ответ он носил в кармане на случай подобных ситуаций.

И тут я заметил, как у него чуть дёрнулся уголок рта, а пальцы невольно сжались. Занервничал. Не сильно, не как новичок, но заметно. Вероятно, понял: раз беседа не под протокол, значит, пахнет не служебной запиской, а настоящими решениями. А это у нас куда страшнее любой инструкции.

— Иван Ефимович, — начал я, наклоняясь чуть вперёд, чтобы разговор выглядел неофициальным, но предельно серьёзным, — я хотел бы уточнить у вас: можно ли включить часть лесов Северска в разряд заповедных?

Костомаров, словно по команде, привычно поднял руку к очкам и аккуратно поправил их на переносице, как будто именно они отвечали у него за точность формулировок.

Он вздохнул, словно я предложил ему не заповедник открыть, а самому пересчитать все деревья поимённо.

— Вопрос сложный, Николай Арсентьевич, — начал он после паузы, такой, в которую иной бы успел пожалеть о заданном вопросе. — И очень долгий.

Последнее слово он произнёс с особым акцентом, как будто намекал, что в местном понимании «долго» — это где-то между сменой времён года и сменой политических эпох.

— Для введения лесов в реестр заповедных, — продолжил Костомаров, глядя поверх очков, — экологическое ведомство обязано вынести вопрос на голосование в Совет.

Он сделал ещё одну паузу. Видимо, чтобы я успел почувствовать вес предстоящей бюрократии.

— Причём, — добавил он, прищурившись, — решение должно быть принято большинством голосов. Таким, чтобы не было ни у кого соблазна оспаривать.

— Голосование… — протянул я, словно это слово только что выпало из потолка и приземлилось мне в блокнот. Записал аккуратно, с подчёркиванием, как диагноз.

— Подача заявки от экологического ведомства на голосование…

— Мне казалось, что голосование не требуется, — добавил я с надеждой.

— Проголосовавшие против должны будут обосновать свою позицию, — поспешно вставил Костомаров, будто предполагал, что сейчас я начну злиться. — И обоснование должно быть исчерпывающим.