Определённо, в трусливых словах младшего из чекистов некоторый резон присутствовал. И пока подполковник мне благоволит, попробовать склонить его к нужному решению всë же имеет смысл.

— Хорошо! — после недолгого как бы раздумья, сдался я на уговоры чекиста-сифилитика, — Так и быть, помогу тебе, дружище! Одной же Родине служим! Жди меня здесь! — одарив капитана сочувственным взглядом, пошел я договариваться с Хлебниковым.

— Черт с тобой, Корнеев! — выслушав мои доводы, на удивление легко согласился старший гэбист, — Допроситесь и сразу назад! А, чего Сафин там, в коридоре, мнётся? Ну-ка давай его сюда!

Еще минут пять ушло на жесткий инструктаж моего попутчика, а, если быть совсем объективным, то конвоира. Капитану было велено не отпускать от себя Розу ни на шаг. И вместе с этим неотрывно приглядывать за мной. Всё это подпол, абсолютно не стесняясь, высказал своему подчинённому в моём присутствии. И я в очередной раз убедился, что главный постулат советского чекиста — «Друг-то друг, а обыскать надо…» был, есть и будет актуальным в их епархии во все времена. В революционные, в докоммерческие и в коммерческие. Но самое главное было тоже произнесено. Товарищ Хлебников в моём присутствии, однозначно и вслух объявил капитану, что с недавних пор гражданка Радченко изволит пребывать в качестве свидетеля. И, что допрошена она должна быть в соответствии с этим статусом. Это Сафину и надлежит передать следаку перед началом процессуальных действий с Розой.

Я ожидал хоть какого-то бунта со стороны капитана, но его не последовало. По всей вероятности шкала его приоритетов несколько сместилась и теперь его гораздо больше волновали другие житейские частности. Более для него важные, нежели судьба и процессуальный статус преступной цыганки.

Из городского храма униженных и венбольных гэбист и цыганка вышли рука об руку. Капитан государственной безопасности Сафин ступал, сияя ярче обеденного июльского солнца. И на гражданку Радченко он посматривал уже без прежней классовой озлобленности невиннозараженного. Видимо, он уже не считал её вероломной гадиной, безжалостно разметавшей его семейный очаг, а заодно и карьеру. Мало того, теперь он не гнушался её близким обществом и даже аккуратно придерживал ромалку под ручку. Словно свою старшую дочурку-девятиклассницу, степенно провожая её к алтарю.

Насколько капитан был радостен, примерно настолько же хмурой выглядела Роза. Открыто возмущаться и протестовать, в силу своего незавидного и зависимого положения, она пока не решалась. Но и своего неудовольствия скрывать нужным не считала. Гражданка Радченко была сердита.

К слову сказать, в кожвендиспансере эта странная пара пробыла немного дольше, чем я недавно предрекал гэбисту. Однако, судя по счастью, которым светилось лицо Михаила Мухамедзяновича, было понятно, что он не в претензии по поводу перерасхода скудного временного ресурса. А по сему выходит, что мир в семье и благоволение со стороны узурпаторши-тёщи для него значит не меньше, чем безопасность советского государства. Ну да бог ему судья…

— Слышь, Корнеев, а почему доктор ничего не знает про этот цыганский сифилис? — задал он мне несвоевременный и более, чем странный вопрос, когда мы все втроём расселись в комитетовской «Волге», — Я его специально несколько раз и очень настойчиво спрашивал, а он только мычал мне в ответ и отнекивался! Нету, говорит, никакого отдельного цыганского сифилиса и всё тут! Ты там случайно ничего не перепутал? — через зеркало заднего вида стрельнул в меня подозрительным чекистским взглядом несостоявшийся сифилитик из ГБ СССР.

— А как фамилия этого врача? — чтобы хоть что-то ответить, по-иудейски вопросом на вопрос поинтересовался я.

— Коган, — снова посмотрел на меня через зеркало наш с Розой конвоир, — Матвей Яковлевич. А что?

— А то! — беспринципно решил я, что уже пора как-то оправдать беспочвенные обвинения в антисемитизме, которыми меня когда-то стыдила Левенштейн, — Чего тебе непонятно-то⁈ Ты, чего капитан? Кто здесь из нас чекист⁈ Это же типичный недобиток из врачей-вредителей! Из тех, которые еще Ленина со Сталиным уморили. Да ты сам своей головой подумай, цыгане есть, а цыганского сифилиса нет! Где твоя государственная логика⁈ — подавшись вперёд и на всякий случай убрав руку с коленки Розы, я вдохновенно импровизировал, темпераментно наезжая на гэбиста.

— А, может, ты его как-то слишком настойчиво выспрашивал? Может, ты так невзначай напугал мужика, что он растерялся и в своих показаниях путаться начал?

Высказавшись по существу заданного мне вопроса и немного спустив накопившийся за непростой день пар, я умолк. Затем откинулся на мягкую спинку и вернул попечительскую ладонь на тёплую коленку теперь уже не преступницы Розы.

— Надо же! А ведь верно! Ну, сука! — Сафин нервно дёрнул рулём, обгоняя троллейбус, — Как же это я сам не догадался?!! Ну, Корнеев, ну мозга! Тебе бы у нас работать!

Из Зубчаниновки я возвращался в город расслабленно, медленно и почти печально. Неукоснительно соблюдая разрешенный ПДД скоростной режим. Даже тогда, когда можно было невозбранно надавить на педаль газа и кого-нибудь обогнать, я не торопился. Сегодняшних событий с лихвой хватило, чтобы пресытиться приключениями и на месяц вперёд. Рано или поздно, но когда-то всему приходит конец. Пришел он и моим запасам душевных сил. И я был рад, что безумный день не менее безумного Фигаро в облике старшего лейтенанта Корнеева тоже близился к своему завершению. Удивительно, но к этому вечернему часу внутри меня не было уже ни азарта, ни страха, ни даже адреналина. Лишь тягучая, всепроникающая усталость, похожая на похмелье после многодневной пьянки в кругу верных собутыльников. Усталость от бесконечной подковёрной войны в стенах, которые должны быть крепостью правоохранения, почему-то зачастую оказывались змеиным клубком. Таким, как, например, сегодня. Вчера бандитствующие диверсанты из чернореченского разведбата, а сегодня уже алчущая неправедных доходов свидетельница и надроченные на обязательный, и скорый результат гэбэшники. Интересно, а завтра кто будет изводить мою израненную и неустойчивую психику? И самый главный вопрос, когда эта сумасшедшая карусель наконец остановится? Когда сидящий в моей голове юноша со взором горящим, постареет и наберётся ума? И, желательно, чтобы еще мудрости? Потому как моя за ним не всегда поспевает.

Ни с того, ни с сего, но мне невольно вспомнились благополучно упокоенные чернореченские военбыки. С бессовестной отчаянностью польстившиеся на преступно нажитые цеховиком Водовозовым богачества. Те самые сокровища, которые впоследствии достались мне в виде благотворительных пожертвований от наследников спиртоводочной мафии. От воспоминаний о бандитствующих военнослужащих по спине прокатилась осклизлая изморозь. Я не инфантильный кладовщик Алёша и хорошо понимаю, что будь вояки чуть поумнее, не такими жадными и оттого торопливыми, то всё могло бы развернуться по-другому. Тогда не они бы сейчас остывали в погребе убиенного ими Никитина, а я. И не в благоустроенном склепе с лёгким амбре прошлогодней картошки, а где-нибудь в засраной, и зассаной лесной полосе. Или в какой-нибудь вонючей яме за ближайшей городской помойкой. На гастрономическую радость крысам и бродячим собакам.

Узнав у пленных всё, что мне было необходимо, я на какое-то время завис, поддавшись неожиданно нахлынувшему приступу гуманизма. По всему судя, в не единожды травмированном интеллекте опять проклюнулся юный и оттого неуместно добрый комсомолец. Именно для данного случая непозволительно добрый. К счастью, контроль над ним я полностью не утратил и припадок глупого милосердия подавить успел вовремя.

— Отпусти нас, старлей? — в который уже раз принялся увещевать меня бригадир военных разбойников, — Богом клянусь, забудем мы про тебя! Не увидишь ты нас больше никогда!

Не знаю, может, он и в самом деле сейчас верил в то, что мне обещал. Но это сейчас. А через день-два или самое много через неделю всё в его голове поменяется. Причем кардинально. Не может не поменяться. Он хищник, а у хищников по-другому не бывает. Даже будь Савватеев один у меня в плену, он бы всё равно всего этого мне не простил. Ни в жисть, ни за что и никогда. Ни того, как я его обдурил, фактически, как дефективного пионера из вспомогательной школы, ни избиений с пытками «ласточкой». И я бы тоже этого никогда никому не простил. Но в данном случае ситуация усложнялась еще и тем, что в «бэховском» подвале старший прапор оказался не один. Унизительные и по-настоящему болезненные сутки в никитинском погребе он провёл в обществе своих подчинённых. Для которых до того он был командиром и главным авторитетом в их жизни. Старший группы, это не командир полка и даже не ротный. А уж, тем более, не замполит самого любого уровня. Старший группы, это отец родной и полномочный представитель господа всевышнего на грешной земле. И так получилось, что его верные адепты-подчинённые воочию наблюдали, как ломали их старшего. И как он сломался. А, кроме того, осыпанная бриллиантами морковка, подвешенная перед носом всей этой злодейской троицы, по-прежнему осталась бы для них актуальной и по их разумению досягаемой. Поэтому слюна, которую изначально выделили на золотовалютный корнеплод трое воен-му#даков, течь с каждым последующим днём их жизни будет только обильнее. Она кислотным водопадом будет стучать в их сердца пошибче любого отцовского пепла. Непрерывно и гулко. Как вечевой колокол при нашествии татаро-монгольских оккупантов. Будет стучать и кипеть вместе со жгучей ненавистью по отношению к коварному и беспредельно жестокому менту Корнееву.