Айгерим попросила еще раз прочитать конец стихотворения, и Макен, слегка улыбаясь уголками губ, вновь прочла вслух два последних четверостишия.

Хвастовство - это слабость тех, Что хотят выше прочих встать, Возбуждающий зависть всех Может скоро несчастным стать. Надо смело вперед шагать По дороге трудной своей.

Никогда не могут устать Обучающие детей¹.

Макен читала, так почтительно замирая в конце каждой строки, так явно любуясь только что прозвучавшими словами, что Айгерим расчувствовалась: щеки ее запылали румянцем, глаза заблестели слезами, но в конце она звонко рассмеялась, обнажив белоснежные зубы.

- А я и не заметила сразу! Точно: это написано про нас с тобой.

Макен кивнула в знак согласия, проговорила с робким почтением:

- Особенно последние строки, киши-апа! Здесь, я думаю, Абай-ага обращается к вам, а говорится о том, как вы стали моей наставницей и научили вязать узоры. Вот, послушайте: «Никогда не могут устать обучающие детей!»

Абай писал стихи, сидя за круглым столом, в уединении, в тиши, в ночную или предрассветную пору, когда весь аул спал, дом погружался в глубокую тишину... Ночью и на рассвете он лишь записывал, сами же стихи рождались при свете дня. А дни стояли пасмурные, лишь изредка проглядывало солнце, словно золотом осыпая холмы и степь, и так же, как солнечные лучи среди туч, вспыхивали в душе Абая новые строки.

Иные стихи были полны тяжелых дум о людях, о событиях, что происходили этой осенью. Никак не выходил из головы Ба-заралы. Неужто Азимбай и Шубар, другие его враги, что сговорились, поклялись разорить, изничтожить невинного, беззащитного человека, на самом деле исполнят свое намерение? Что говорил Базаралы перед самым отъездом из дома покойного Даркембая? Так стая волков смыкается, голова к голове, подняв свои оскаленные морды, воет, уставившись в небо, на разные голоса, еще пуще раззадориваясь собственным гамом, затем несется, словно черный смерч, налетает на лежбище кротких овец. Так и эти кровожадные люди, словно из одного помета с волками: присмотрели издали добычу, теперь распаляют друг друга. В помощь себе призывают таких же злобных ничтожеств, что и они, главное, чтобы всех было больше - кого подговорят, кого возьмут испугом, а продажного бия Абдильду, которого ни тем, ни другим не проймешь, просто купят с потрохами, честь его и совесть обменяют на обильную трапезу - «круп коня да горб верблюда».

Думая обо всем этом, видя перед глазами стаю волков, застывшую, задрав воющие морды, с одной стороны, и честное, мудрое, немного грустное лицо Базаралы - с другой, Абай написал яростные, гневные строки...

У себя на дому Собирается сброд, Роют яму тому, Кто не с ними идет.

В алчной злобе своей Каждый клятву дает. Ослабевших людей Гибель верная ждет. Зло не в силах пресечь, Растерялся народ: Как бы нам уберечь

От грабителей скот?¹

Эта песня быстро разошлась по всей округе: сначала ее пел под домбру Дармен, затем переписали Магаш и Какитай, бумагу отдали мулле Кишкене, и тот разучивал стихи со своими учениками.

Другая знаменитая песня - о жадности, ловкачестве, лицемерии - также родилась в те дни на Акшокы. Это были строки, написанные мастером горькой иронии, язвительной насмешки, они шли от гневного сердца акына и молниеносно разлетелись среди людей.

Чтоб быть всегда на высоте, ты, страсти укротив, Всем покажи, что прозорлив: не глуп и не спесив, И будешь править без помех, коли обманешь всех,

Что ты не мот, что за народ, что в меру бережлив. Народ - дитя; ты у него кусок не вырывай, А потихоньку, под шумок, тащи себе, хватай.

При людях делай гордый вид, что ты добычей сыт.

Как ворон глупый, на навоз при всех не налетай⁵⁰.

Все, кто знал положение дел в степи, хорошо понимали, что в этих стихах говорится о Такежане, разжившемся на взятках; о волостном главе Азимбае, который, по примеру отца, не в меру разбогател на воровстве, построил три зимовья; о Шубаре, который стремился во власть только ради мздоимства... Стихи Абая были словно тавро, которое он ставил на этих своих родственниках. Но, порожденные горькими думами над судьбами отдельных людей, стихи Абая обличали не только их самих, но и человеческие пороки в целом, поэтому и расходились они столь широко, даже среди тех, кто не знал ни Шубара, ни Азим-бая, ни Такежана. Вот почему в ту вдохновенную пору, чуть ли не каждое новое стихотворение, рожденное в ауле на Акшокы, переписывалось и заучивалось, обретало мелодию, летело по всему краю под звуки домбры. И вся эта плодотворная, трудовая, но вместе с тем безмятежная жизнь была разрушена одним внезапным ударом.

Телеграмма пришла неожиданно, как-то в полдень, ее привез Баймагамбет, прискакав из города на двух сменных конях. Не заходя к себе домой, ни с кем не заговаривая, он быстро проследовал к Абаю. Все, кто был в доме, увидев тяжело дышащего, взволнованного гонца, зашли в комнату вслед за ним. Ай-герим, Магаш, Какитай молча смотрели, как Баймагамбет опустился перед Абаем на корточки, еще не успев поздороваться, заговорить, вынул из-за пазухи лист бумаги размером с ладонь и протянул Абаю. Послание было из Алматы.

- Тилиграмм от Абиша! - тревожным голосом сообщил Бай-магамбет.

Кто-то спросил озабоченно:

- От него самого? Что он пишет?

Абай медленно прочитал длинную телеграмму и, еще не полностью уяснив ее суть, подозвал к себе Магаша и Какитая, протянул им листок. Рукав его широкой рубашки мелко дрожал... Абай прикрыл глаза и, словно еще раз прочитав сообщение про себя, только теперь понял его жуткий смысл. Когда он вновь открыл глаза, красные, расширенные от ужаса, - представилось, что они сейчас зальются кровью..

Все видели, как побледнело его лицо. Он так глубоко погрузился в ужас, что, казалось, забыл о том, что в комнате есть еще люди и надо бы им сказать, о чем эта страшная телеграмма.

Молчали и все вокруг, не в силах даже шелохнуться. Айгерим умоляюще посмотрела на Магавью, тот понял ее немую просьбу, заговорил:

- Телеграмму, видимо, продиктовал сам Абиш. Два месяца он болел, сейчас его кладут в лазарет. Жену, Магыш, отправил с детьми домой. Меня просит побыстрее приехать в Алматы.

Все, кто сидел в комнате, давно уже знали о слабом здоровье Абиша, но эта внезапная весть смертельно перепугала близких ему людей. Были на то свои особые причины.

Когда Абиш приезжал на лето домой из Петербурга, его даже пытались уговорить бросить учебу, не возвращаться в северную столицу. И в последующие годы друзья и родные тревожились за него, хоть и молчали об этом, не зная толком, насколько серьезна его болезнь. Как-то раз, в компании Какитая и Магаша, он вскользь заметил, что жизнь его будет короткой. Джигиты не на шутку перепугались, принялись расспрашивать его, чуть ли не плача, но Абиш в ответ только улыбнулся, сказал, что просто неудачно пошутил.

Это было перед его женитьбой на Магрипе и отъездом в Алматы. Два последующих года Абдрахман регулярно писал домой письма, но нисколько не распространялся о своем здоровье, заставив тем самым не то чтобы забыть, но как-то не очень-то и задумываться о его болезни...

И вот теперь эта ужасная телеграмма! Что значит - болеет уже два месяца? А врачи, ведь в большом городе они всегда рядом, почему не вылечили? Попал в лазарет, жену отправил домой - очень недобрый знак! Долго скрывал свою болезнь, и эта телеграмма может значить только одно. Ведь если бы его дела не были совершенно плохи, ужасны, стал бы он попусту пугать своих близких?

Вот о чем была эта телеграмма, ее скупые, холодные, как камень, слова! Вот почему все, кто был в комнате, пришли в столь неописуемый ужас. И сейчас, думая об этом, они плакали - мужчины молча, Айгерим и Макен навзрыд. Баймагамбет и Мука бережно взяли их обеих под локти и отвели в спальню.

- Ладно, хватит сидеть сложа руки! - сказал Абай, промокнув слезы платком. - Собирайтесь, готовьте все в дорогу. Коней в ауле нам не хватит, надо пригнать еще. Завтра же едем в город. Магаш, ты готовься особо, ибо сразу из Семипалатинска поедешь в Алматы. Какитай, Дармен, собирайтесь в дорогу и вы! Едем рано утром, все здесь сидящие.